Протоиерей Владимир Сорокин рассказывает о своей жизни и служении

Автор: Татьяна Кирилина

В судьбе протоиерея Владимира Сорокина отразилась вся история Русской Церкви в ХХ–XXI веке. За свои 80 лет он видел и сталинские, и хрущевские гонения, пережил возрождение 1990-х, прошел практически через все церковные служения — и когда было почти ничего нельзя, и потом, когда постепенно что-то становилось можно.

Голос крови

Я родился в селе Злынка Кировоградской области в 1939 году. Храм у нас открыли только во время оккупации. С тех пор люди стали ходить в церковь, в основном на Рождество и на Пасху, а так — не очень-то отличались благочестием. Но деревня была старообрядческая, бытовые традиции сохранялись: деды с бородами, уважение к старшим. Я с детства почувствовал, что в храме быть хорошо. Мужчины, которые вернулись с войны, были деморализованы, они матом ругались, пили, а верующие, которые ходили в храм, отличались своим поведением, у них был добрый нрав.

Священник Николай Беззубов из соседнего села Глодосы рассказал, что в Кировограде архиерею требуется помощник — я тогда даже толком не понимал, что такое «иподиакон», — и решил поехать. Понимал, что с родителями лучше не советоваться, потому что они боялись всего связанного с Церковью: ведь и дедушка наш исчез, и брат его тоже. Они мне рассказали, что дедушка по линии мамы был священником, когда я уже в семинарии учился и стал спрашивать. Они знали только, что дед сбежал вместе с семьей из нашего села. Много лет спустя мне удалось выяснить, что он жил в Ярославской области в деревне, там его в 1937 году нашли и расстреляли. У нас в деревне тоже священников расстреляли, к войне ведь никого не осталось. Крестная рассказывала, как меня возили в Кировоград крестить, а это далеко, семьдесят километров. В соборе человек тридцать детей крестили тайно, ночью. Я не знаю, как они добирались туда и обратно, не спросил. Священников этих расстреляли потом, это же была «безбожная пятилетка».

Я предупредил родителей, что скоро уеду, но четко не объяснил, куда и зачем. Когда они ушли на работу, поймал попутную машину. Отец Николай меня встретил, и мы вместе пошли в епархиальную канцелярию. Там работал отец Пётр Тарановский, он согласился меня взять на свой страх и риск. Я вернулся и сообщил родителям, что буду иподиаконом. Они, конечно, не были в восторге, но пришли к выводу, что это во мне «кровь заговорила», ведь дедушка-то священник был! В общем, смирились.

Знать свои права

Служил я в Кировоградском соборе при епископе Иннокентии (Леоферове) иподиаконом почти два года. Мне дали справку, что я иподиакон, и я поехал в район получать паспорт. Хотя деревенским жителям паспорта не выдавали, но это было как бы неофициально, ведь нигде в законе не было записано, что кому-то не нужно выдавать паспорта. Поэтому, если человек настаивал, паспорт ему всё же выдавали. Я настоял, и мне выдали.

В восемнадцать лет я подал документы в Киевскую духовную семинарию. Ректором в то время был архимандрит (вскоре епископ Подольский) Иоанн (Вендланд), он и принимал экзамены. Инспектором был будущий митрополит Киевский Филарет (Денисенко), который ушел потом в раскол. Три года я проучился в этой семинарии, она находилась в Андреевском соборе, иногда даже иподиаконствовал у владыки Иоанна. Преподавателями в основном были те, кто отсидел за веру. Но началась очередная антирелигиозная кампания, ленинградский протоиерей Александр Осипов и некоторые другие священники публично отреклись от веры, и из восьми действовавших семинарий пять закрыли: Киевскую, Ставропольскую, Саратовскую, Минскую и Волынскую. Оставили только Московскую, Ленинградскую и Одесскую. Нам сказали: «Если хотите, поступайте в Одесскую семинарию». То есть не перевели, а просто вернули документы. Я поступил в четвертый класс, закончил и подал документы в Ленинградскую духовную академию. Мне долго не отвечали — потом узнал, что в то время она висела на волоске, в газетах развернули кампанию «Гнездо контрреволюции в городе трех революций»… Но потом все-таки ответили. Я приехал и поступил. Первый курс был укомплектован из выпускников семинарий, которые были закрыты. А в Ленинградскую семинарию в том году был такой набор в первый класс, что хотелось плакать. Уполномоченный следил, чтобы брали только тех, кого больше никуда не возьмут, в том числе людей с психическими отклонениями. Надеялись, что это дискредитирует Церковь, но горе-семинаристы принесли уполномоченному так много неприятностей своим поведением, что он от этой политики отказался.

Обстановка была очень непростая, шел 1961 год, разгар хрущевских гонений. Однажды уполномоченный дал указание: если храм учебный, то только для учащихся. Нельзя было пускать в академический храм «посторонних», и нас, студентов, заставляли дежурить на входе и старушек не пускать в храм — а они уже привыкли! Инспектор Лев Николаевич Парийский буквально ловил студентов по коридорам, чтобы назначить их на это «послушание». Ужасная картина: прихожане плачут, просят, чтобы их пустили. А уполномоченный предупредил: «Если узнаем, что пустили кого-то со стороны, вообще закроем храм».

Глоток свободы

Я был на втором курсе, когда приехал новый митрополит Никодим, и сразу начались перемены. К нам стали присылать иностранных студентов — владыка же был председателем Синодального отдела внешних церковных сношений, так это тогда называлось.

В это же время началось диссидентское движение, подпольно распространялась литература. Анатолий Краснов-Левитин написал историю обновленчества — интересное исследование. Он сам бывший обновленец, поэтому не понаслышке знал о том, как лидеры обновленчества пытались наладить диалог с советской властью. Потом появились книги Александра Солженицына, других писателей — например «Черные доски» Владимира Солоухина. «Би-би-си» стали слушать — умонастроение постепенно менялось.

В то время колониальная система в Африке трещала по швам, и у тогдашних идеологов возникла иллюзия, что социализм можно экспортировать за рубеж. И вот тогда, в 1961 году, в пик хрущевских гонений — «покажу последнего попа по телевизору» и прочая, — митрополит Никодим сумел каким-то образом руководству страны внушить, что и Церковь может этому делу помочь. Русской Православной Церкви разрешили вступить во Всемирный совет Церквей, чтобы нести туда социалистические идеи. В Нью-Дели состоялась конференция, на которой нас приняли. Митрополит Никодим поставил вопрос о кадрах, ведь нужно было послать людей за границу. Он стал привлекать к работе в отделе выпускников Духовной академии. Стали нас, молодых, включать в делегации. Однажды во главе с митрополитом Антонием (Мельниковым) поехали, человек двенадцать, в Африку. Меня туда включили как молодого, остальные — солидные дяди. В группе были отцы Павел Соколовский, Владимир Рожков и надзиратель от государства Иван Варламов. Помню, представители Александрийского Патриархата очень удивлялись, как это мы разъезжаем по их канонической территории, не спрашивая. Приехали мы в какую-то деревню, в Эфиопии или в Кении, уже не помню. На эту встречу все пришли, и дети, и старики. Там привыкли к миссионерам, но, разумеется, не к православным. Мы рассказываем о нашей стране, и вдруг кто-то говорит: «А-а-а, так вы из той страны, премьер-министр которой стучал ботинком по столу?» Как было обидно, что нас на таком уровне представляют! На всю жизнь я запомнил этот позор.

Были мы и на Мадагаскаре — тогдашний президент Андриамахазу был вовлечен в миротворческое движение. Сидим на встрече в Мадагаскарской академии наук, Варламов расписывает, как у нас прекрасно живется, и до того заврался, что я непроизвольно не то головой покачал, не то плечами пожал — вроде как выразил несогласие. Варламов заметил и мне отомстил: я должен был по возвращении лететь вместе с митрополитом Никодимом на Афон, но моя поездка отменилась. Тем не менее, молодые священники и архиереи начали ездить за границу, это как-то приостановило гонения, а потом и гонителя Хрущёва сместили. Нельзя сказать, что давление на Церковь полностью исчезло, но репрессии прекратились.

Диалог как необходимость

Итак, Русская Православная Церковь вошла во Всемирный совет Церквей, и начались собеседования с католиками, лютеранами. Заслуга митрополита Никодима еще и в том, что он смог наладить эти диалоги. Десять человек отсюда, десять — оттуда, заранее задается тема. По результатам составлялось коммюнике. Лютеране на хорошем уровне подготовлены, это мобилизовало, заставляло думать, учиться: надо было представлять, в чем суть нашего учения. Темы были самые разные: о Церкви, о почитании святых, о Таинствах. Регламент выступления — две минуты, звенит звоночек, не успел высказаться — извини. Культура диалога тоже развивалась, ведь важно было приводить аргументы, значимые для другой стороны. Сейчас-то культуры диалога в нашем обществе нет, достаточно посмотреть любые теледебаты: такое ощущение, что задача — всех перекричать.

Мы устраивали миротворческие конференции — помню, была конференция «Священный дар жизни перед лицом ядерной катастрофы». Со всего мира приезжали, и в советской прессе, пусть очень скупо, тема Церкви мелькала. Формировался положительный образ. Но в России в 1990-е началась борьба с экуменизмом, что сильно ограничило международные контакты.

После смерти владыки Антония правящим архиереем стал митрополит Иоанн (Снычев). Он выступил в актовом зале Духовной академии с докладом, что экуменизм — это «сверхъересь», предательство православия. Кликуши подняли его на щит как защитника православия от злобных экуменистов. В его окружении оказались люди довольно своеобразных, я бы сказал, радикальных взглядов. У меня с владыкой даже случился конфликт: я пытался объяснить, что не надо с такими людьми работать. Они всегда были «против» кого-то или чего-то, но это неконструктивно: нужно искать свою модель, искать, «за» что быть.

А диалоги с инославными я ценил и ценю, участие в них научило меня слушать чужие аргументы, самому иметь аргументы, защищать свою позицию, думать, каковы могут быть последствия твоих слов. Вот, читаю у одного уважаемого человека, что православие, оказывается, это точное следование Священному Писанию, мы, дескать, ему следуем, а больше никто не следует. Но любой сектант вам скажет, что следует Священному Писанию! Православие — это то, что сформулировали святые отцы на Первом и Втором Вселенских Соборах. «Верую во единую, святую, соборную и апостольскую Церковь». Если ты этого не придерживаешься, твоя точка зрения имеет право на существование, но к православию отношения не имеет. Сегодня людям зачастую просто внушают, что они «православные, значит, самые лучшие». Но когда вы разговариваете с людьми другой конфессии, то просто охать и ахать «Ох, православие! Ах, православие!» явно недостаточно.

Прием «под колпаком»

Я был молодым преподавателем, и митрополит решил меня назначить инспектором при ректоре архиепископе Тихвинском Мелитоне (Соловьёве). Он в то время был уже очень пожилым человеком, такой Божий старичок, добрый, непосредственный. Но 500 человек студентов, штат преподавателей — всем этим надо было заниматься. Владыка Никодим возложил на меня ответственность за прием в семинарию, за дисциплину, за отношения с властями. Митрополит чаще всего находился в Москве, а мне приходилось всё держать под контролем. Когда он в субботу приезжал с «Красной стрелы» к себе в покои — тогда митрополиты жили в двух небольших комнатках справа от входа, — я сразу шел к нему и должен был в течение нескольких минут изложить всю ситуацию. По телефону в то время мы опасались говорить: была возможна прослушка.

Сложная ситуация была с зачислением студентов. Например, было двести или триста прошений на прием в семинарию, а лимит — тридцать человек. Надо было смотреть не только на знания человека и его духовное устроение, но и может ли он «пройти» через уполномоченного, через военкомат, через милицию — только после этого давали нам возможность его прописать. Мы свой список сформируем, а если уполномоченный половину вычеркнет, других-то взять будет уже нельзя! Как определить, кого они могут отсеять? Я научился интуитивно это чувствовать.

Что значит «запахло жареным»

В 1961 году приняли церковный устав, по которому настоятель лишался права быть председателем приходского совета, он мог только совершать богослужения. А на приходах всем руководили старосты, которые назначались уполномоченными. Тогда все средства стали перечислять в Фонд мира, оставляли только деньги, из которых платили зарплату. Храмы не ремонтировались, не реставрировались. Хрущёву его помощники — Ильичёв, потом Суслов — внушали, что очень скоро удастся с Церковью покончить. Ленинградский уполномоченный Григорий Семёнович Жаринов в те годы тоже был в этом убежден.

Приходская жизнь строго ограничивалась территорией храма. Были блестящие проповедники — например отец Александр Медведский. В храме говорить было можно, только в политику не вмешиваться.

В 1971 году назначили меня настоятелем храма Иова Многострадального на Волковом кладбище, смотрю — облачения старые, замызганные, хорошо бы обновить. Прихожу к старосте: «Пётр Иванович, надо бы облачения заменить, все-таки это городской храм». — «Уполномоченный не разрешает, надо перечислять все средства в Фонд мира». Несколько раз я получал отказ. Пошел к митрополиту Никодиму, спрашиваю, что делать. Владыка и говорит: «Приди к нему снова, он снова скажет, что уполномоченный не разрешает, а ты возьми — у него же на столе телефон стоит! — и позвони уполномоченному!» Так и сделал — набрал номер, говорю: «Григорий Семёнович, звоню вам, потому что хочу, чтобы в храме облачение было приличное. А Пётр Иванович денег не дает и говорит, что вы требуете, чтобы все средства перечисляли в Фонд мира». Пётр Иванович руками замахал: «Что вы делаете, зачем это?» А я продолжаю: «Он рядом со мной сидит, передаю ему трубку». Григорий Семёнович в трубке что-то говорит, Пётр Иванович отвечает: «Ну да, ну да, ну ладно…» И сразу всё встало на свои места. Важно было знать свои права и обязанности. Потом меня перевели в Никольский собор — скоропостижно скончался настоятель протоиерей Иаков Ильич. Там были, да и есть, мощи святителя Феодосия Черниговского. Раньше они находились в нижнем храме и были доступны, потому что нижний храм всегда открыт, а верхний — только во время богослужений. Но по распоряжению уполномоченного мощи перенесли в верхний храм. Народ ко мне стал обращаться, и я говорю митрополиту Антонию: «Владыка, мощи надо бы спустить в нижний храм, народ просит». А он: «Нет, не надо, уполномоченный не разрешает». Он был довольно робкий человек. Однажды после Всенощной собираю народ: «Братья, спускаем мощи вниз». Отслужили молебен, понесли. Кудинкин, староста, был в ужасе. Говорю: «Народ просит, ничего противозаконного я не делаю, на Невский проспект не выхожу, а в соборе я — настоятель». В понедельник уполномоченный вызывает меня «на ковер», в то время шутили: «Жареным запахло», поскольку его фамилия Жаринов. Он начал кричать: «Что вы себе позволяете!» — «Какое преступление я совершил? Где написано, что нельзя перенести мощи? Обратно я их не понесу!» — «Почему не спросили разрешения?» — «Это мое внутреннее дело!»

Вместе решать проблемы

Митрополит Алексий попросил меня вернуться в Академию в год празднования 1000-летия Крещения Руси. В Академии ситуация поменялась не в лучшую сторону: среди студентов было много украинцев, основные торжества проходили в Киеве, и это вызвало всплеск националистических настроений. Я не стал делать упор на дисциплину, не стал «закручивать гайки», просто раз в неделю собирал всех в актовом зале и спрашивал, у кого какие вопросы, какие проблемы надо решить. Через открытый диалог со студентами удалось постепенно стабилизировать обстановку.

При помощи Патриархии мы построили два корпуса по улице Салова для учебного комбината, чтобы его выселить, потому что Духовная академия занимала только половину здания. Я занимался благоустройством переданной половины здания.

Чудо в XXI веке

Однажды я узнал, что Зарубежная Церковь хочет взять себе Феодоровский собор, в здании которого много лет размещался молокозавод. Тогда литургического общения у нас не было, зарубежники пытались «завоевать» Россию, создавая здесь свои приходы. Я пошел к владыке Иоанну. Он: «А что мы можем сделать?» — в том смысле, что не можем ничего. Но я решил идти к директору завода. Директор, Геннадий Карпович Василенко, принял меня: «Да, приходили представители, обещали построить нам другое здание, и я в принципе не возражаю». Иду снова к владыке: «Владыка, назначайте меня туда настоятелем, я попытаюсь этот процесс остановить». Он назначил, я с директором договорился: никаких контактов с зарубежниками, только со мной.

При мэре Собчаке был такой орган власти — Малый совет Петросовета, это как сейчас Законодательное собрание. По благословению владыки я пошел на заседание и сказал: «Не надо отдавать наши церкви зарубежникам и другим конфессиям, все-таки Россия исторически — православная страна, мы здесь всё время оставались, а другие все за границу убежали» (в то время зарубежников все-таки пустили в подвал Новодевичьего монастыря, а на Боровой отдали здание храма баптистам), а мне в ответ: «Вы неправильно рассуждаете, у нас сейчас — рынок религиозных услуг, соревновательная система. Кто хочет и может — тот пусть помещения и занимает». Я подал заявку, чтобы Феодоровский собор вернули Церкви. Двенадцать лет длился суд, я добился даже, чтобы заводу два гектара земли выделили. При этом администрация завода за моей спиной подала документы на приватизацию здания. Я вовремя узнал, побежал в КГИОП, обратился к губернатору Владимиру Яковлеву, чтобы собор исключили из списков приватизации. Если бы я опоздал, не видать нам собора. Некоторые чиновники говорили, что я сумасшедший: здание было в ужасающем состоянии, непонятно было, кто и на какие средства его будет ремонтировать. Однажды я на такие насмешки ответил: «Храм царский — вот царь о нем и позаботится к 400-летию Дома Романовых!» Иногда устами человека Бог говорит, царь ведь тогда даже канонизирован не был! В общем, покрутили пальцем у виска, но бумаги у меня приняли, храм был исключен из списка на приватизацию, поставлен вопрос о передаче его епархии. У Геннадия Карповича я добился разрешения построить часовню, он согласился отдать для этого часть двора. И потихоньку стал формироваться приход.

Когда настоятелем стал мой сын, протоиерей Александр Сорокин, он сразу же организовал на приходе курсы оглашения. И — вижу в этом прямое проявление Божией воли! — на этих курсах обучался человек, который подсказал людям, близким к Борису Грызлову, что было бы неплохо к 400-летию Дома Романовых храм восстановить. А тогда была объявлена программа восстановления исторической памяти, и Грызлов включил туда Феодоровский собор. Поначалу ведь никаких перспектив не было! Когда часовню строили, я ходил по различным организациям и в прямом смысле попрошайничал: у кого-то выпросил доски, у кого-то цемент, у кого-то бетон… Огромный храм таким способом не восстановить, но я верил, что Господь Бог и царь-батюшка свой храм не оставят. И когда спрашивают, бывают ли чудеса в XXI веке, я отвечаю, что это и есть реальное чудо.

Духовное пространство

Более двадцати лет я настоятель Князь-Владимирского собора. С радостью, с чувством удовлетворения могу сказать, что нам удалось более или менее сформировать общину. За двадцать лет мы пришли к тому, что никого никуда не тянем, а люди сами стремятся к нам. У нас есть смс-рассылка, и прихожане размещают объявления: допустим, приглашают помочь храму с уборкой, ищут няню или сиделку. Я просматриваю эти объявления и знаю, у кого какие проблемы. Очень важно, чтобы люди собирались все вместе хотя бы несколько раз в год. Нам это организовать непросто: приходской дом у нас очень маленький, перестраивать его не разрешают. Раньше, чтобы организовать приходские праздники на Рождество и Пасху, нам приходилось арендовать какие-нибудь залы. Но тут оказалось, что директор Дворца спорта «Юбилейный» — православный человек, и он согласился безвозмездно предоставлять нам на ночь вестибюль. Мы уже третий год устраиваем там праздник. Помещение рассчитано на две тысячи человек, а у нас за время существования курсов оглашения только прошедших обучение — более тысячи! Мы печатаем приглашения и всем раздаем. Люди сами думают об угощении, сами собирают средства. На этих праздниках я вижу, как важно иметь возможность в великий праздник собраться вместе: все чувствуют себя семьей, находятся в едином духовном пространстве. Это помогает держаться вместе и ощущать себя православными.