Почему «Воскресе»?

«Если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна» (1 Кор. 15:14) — этой цитате посвящена лекция архимандрита Ианнуария (Ивлиева), которая состоялась в Просветительском центре Феодоровского собора 4 мая 2016 г.

Съемки Рима Шагапова, монтаж Людмилы Голубковой.

Расшифровка:

Все мы радостно приветствуем друг друга в дни Светлого Христова Воскресения: «Христос Воскресе!» – это такое Евангелие, это Благовестие, такая весть, основное христианское благовестие. Кстати, а что означает «воскресе»? Что это за форма? Ну, конечно, мы могли бы сказать: «Христос Воскрес», это было бы нормально совершенно. Кто знает, почему «воскресе», что это за форма?

Вы знаете, что в церковнославянском языке, который является в славянских текстах как бы калькой, перевод с древнегреческого языка. По-гречески это будет Χριστος άνέστη [Христос анэсти], [анэсти], Христос Воскресе.

В церковнославянском языке гораздо больше глагольных форм, чем в современном русском языке. Русский язык в этом смысле, в грамматическом смысле, сильно редуцирован, особенно в смысле глагола. В церковнославянском языке, как и в некоторых других языках варварских (ну, церковнославянский, конечно, не варварский, славянский варварский, а церковнославянский – культурный язык, это перевод с греческого) сохранилось несколько форм временны́х: настоящее время и несколько прошедших времён. Имперфект – это несовершенное время, да, «воскресал» по-русски мы бы сказали, «воскресал, воскресал, воскресал, да так и не воскрес» – вот несовершенное время, имперфект. Затем перфект – это совершенное время – Он воскрес и вот сейчас здесь. Вот мы Его видим или ощущаем. Плюсквамперфект – так же, как и в греческом языке, или в немецком, или во французском, – это время, совершённое до какого-то прошлого времени.

И, наконец, есть одна форма, которой нет, например, в немецком языке, нет в латинском языке, но есть в греческом, есть в славянском, есть во французском. Если кто из вас французский хоть немножко знает, может быть, вспомнит такую форму Passé simple – прошедшее простое. В греческом это называется аорист, то же самое и в славянском – аорист. Т. е. это действие, совершённое в прошлом и уже не повторяющееся; оно может присутствовать здесь, может не присутствовать, но это действие, совершённое в прошлом: однажды воскрес, всё. Вот это воскресе. А если имперфект, было бы воскресох, да, воскресох – «воскресал» по-русски.

Ну, ладно. Всё это грамматика. Надо немножко знать грамматику церковнославянского языка. Кстати, ведь церковнославянский язык не изучался в старых семинариях, во всяком случае до конца XIX-ого века. Не изучался он и Пушкиным в лицее: просто в этом не видели никакой необходимости, считали, что и так всё понятно, потому что не отличали церковнославянского языка от высокого русского языка (ну, теория Ломоносова, да?). В семинариях изучали греческий, латинский, немецкий, французский, но не церковнославянский. И то же самое… А в лицее ещё и греческий не изучали, так что Пушкин не знал греческого языка. Ну, ладно.
Итак, «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!». Вот всего лишь за несколько дней до Светлой Пасхи все молящиеся в храмах скорбели о крестной смерти Спасителя, и вдруг – вот такая радость. Понятно, что Воскресение – это событие таинственное.

Но сегодняшняя наша беседа посвящена одному стиху из Первого Послания к Коринфянам. Это 15-ая глава, которая вся посвящена воскресению, и в 15-ой главе есть такой 17-й стих:

«Если Христос не воскрес, то и вера ваша тщетна: вы всё ещё во грехах ваших» – стих, подчёркивающий абсолютную необходимость для веры – веру в воскресение Христово.

Но что первые христиане понимали под воскресением, каков смысл этого – что такое Воскресение? Конечно, на эту тему очень интересно и поразмыслить, и поговорить. Если говорить с такой, может быть, даже философской точки зрения, то Воскресение – это переход от необходимости к свободе, переход от рабства (того, что на богословском языке, или на библейском языке, называется «рабство греху») к свободе от греха, к свободе Царствия Божия.

Мы называем праздник Светлого Христова Воскресения Пасхой. Ну, я надеюсь, вы знаете, что Пасха – это иудейский праздник, да и слово это иудейское – «пейсах». Ну, у него есть несколько предполагаемых значений, у этого слова. Мы сейчас не будем вдаваться в лингвистические подробности, а вспомним, что означала пасха для Ветхого Завета, для иудейского сознания. Что это такое? Это праздник Исхода Израиля из египетского рабства на свободу при переходе через Чермное море и дальше сорок лет блужданий по пустыне, но блужданий в свободном состоянии, а не в состоянии рабства. Вот именно в Пасху произошло, как вы знаете, и Воскресение Христово, и христиане восприняли это название «Пасха» для праздника, для своего праздника Воскресения, который тоже есть переход от рабства, но не египетского рабства, а рабства греху в свободу славы детей Божиих, в свободу Царствия Божия.

Ну, а что означает «рабство греху»? Для этого нам надо понять, осознать, а что такое «грех», что мы понимаем под «грехом». Ну, разумеется, в обыденном сознании и в нашем обыденном языке мы под «грехом» понимаем какие-то неблаговидные поступки, какие-то преступления, какие-то нарушения заповедей, законов; сотворить, совершить какой-то грех – т. е. ну, скажем, украсть что-то или, там, навредить кому-то – «Вот грех-то какой!» Но это не богословское значение этого слова, потому что это называется преступление. И как апостол Павел говорит в своих Посланиях, «грех – это не преступление», это совершенно разные вещи, преступление и грех лежат в разных онтологических, т. е. существенных областях, это разные понятия.
Преступление – юридическое понятие: вот есть закон, я его переступил, перешёл границу, перешёл черту, это преступление. А грех – это понятие богословское, а вовсе не юридическое. «Грехом» Священное Писание называет отчуждение от Источника Жизни, т. е. от Бога. Бог – творец, Бог даёт жизнь, и когда, согласно евангельскому рассказу, вы знаете, Адам нарушил заповедь, т. е. совершил первое преступление, то он отошёл от Бога, и он лишился Божественного Присутствия, лишился Славы Божией, вот этого Божественного Присутствия. А вместе с этим лишился и жизни, потому что наказанием ему была смерть.

Грех – это некое состояние, болезненное состояние, которое человек и переживает как ненормальное, как болезненное, просто он не называет это грехом, а называет это своей ограниченностью, своей несвободой. Для того чтобы понять, что такое грех, нам надо понять, а чем же человек отличается от Бога.

Вот мы говорим, что человек есть образ Божий. Мы же не называем там синицу или таракана образом Божиим, а вот человека мы называем «образ Божий». А какой в этом смысл? А для этого надо понять, чем Бог отличается от всех остальных существ. А тем, что Бог Абсолют, Бог абсолютно свободен, а всё остальное зависимо, всё остальное несвободно, физически несвободно, в пространстве, во времени, ментально несвободно. Ну, человек не задаёт себе задачу родиться в то или иное время или умереть тогда-то и тогда-то. Это происходит с ним. Человек несвободен в своей внешности, в своём экономическом состоянии и т. д. Но это осознаётся человеком как какая-то ненормальность: человеку хочется быть свободным, хочется не зависеть от каких-то внешних условий, хочется, чтобы условия зависели от него.
Вот это состояние зависимости, несвободы и отличает человека от Бога, т. е. образ Божий – это свобода в человеке. Но эта свобода ущемлена, она проявляет себя очень слабо в этом мире. Конечно, что-то вы можете делать свободно, но слишком мало что. Ведь вы же болеете, страдаете, и всё это происходит с вами, а не вы заказываете себе, чтобы это происходило.
Человеку внутренне свойственна память, интуиция о состоянии богообра́зности, богоподобия, состоянии свободы от рабства греху, смерти и всякого иного насилия и принуждения.

И вот когда мы говорим о Воскресении, то весть о Воскресении как раз и является вестью победы над смертью, которая даёт [основу] интуиции богообразности, интуиции свободы, живущей в человеке. Человек не может лишиться этой интуиции, это в нём сидит: я хочу быть свободным, потому что несвобода доставляет мне огорчение. И весть о победе над смертью даёт основу для его (человека) интуиции ещё больше.

На кресте Христос умер, и поэтому мы скорбим. Но вот христианская-то весть состоит в чём? Что вместе со смертью Христа умер и весь ветхий мир, в котором господствует грех. Сама по себе смерть мира… Это как Павел писал о том, что вот он соумирает со Христом, и вместе с его смертью он умирает для мира и мир умирает для него. Смерть каждого из нас – это есть смерть для мира и смерть мира для нас. Сама по себе смерть мира не несёт в себе ровно никакой радости, как и смерть каждого из нас, но Воскресение означает творение нового мира и нового человека из небытия смерти. (Но об этом несколько позже поговорим). И это придаёт смысл нашей жизни и нашей смерти в этом мире и для этого мира.

Как описывает Евангелие Воскресение и Воскресение Христово? Описываются вещи достаточно таинственные, потому что Воскресение означает переход в инобытие, разрыв с этим миром и переход в какое-то потустороннее состояние, не свойственное этому миру. А мы же имеем опыт и можем выразить в словах только наш опыт этого мира! Иной мир, если даже внутренне и ощущаем, то мы не имеем как бы чувственного, физического опыта инобытия иного мира, и поэтому у нас и слов таких нет. Вот я вижу стул, я его называю стул; я вижу пол, я говорю пол; я вижу цветы, говорю цветы. Но для иного мира у меня нет слов, чтобы его выразить! Приходится прибегать к символике, приходится прибегать к различным образам, … для того чтобы выразить мои чувства, мою интуицию иного мира.
Я хочу привести слова замечательной китайской книги (даосской книги) Чжуан-цзы. Это книга афоризмов и различных таких высказываний интересных, иногда парадоксальных. Там сказано: «Ловушкой пользуются при ловле зайца. Когда мы поймаем зайца, то забываем про ловушку» (заяц у нас – ловушка не нужна). «Словами пользуются для выражения смысла. Постигнув смысл, забывают про слова». Т. е. слова, как ловушка на охоте, играют посредствующую роль, сами по себе они мало что значат. Вот тогда, когда мы охотимся, ловушку мы используем и дальше о ней забываем. Так же, когда мы постигаем какой-то далёкий смысл, таинственный смысл, мы выражаем его в словах, пытаемся поймать его какими-то словами. Но когда мы внутренне постигаем этот смысл, нам слова уже не нужны, нам слова уже не нужны, подчас они кажутся даже нелепыми и забавными.

Я хотел бы сегодня поговорить на очень интересную тему. Ну, все вы читали, конечно, Первое Послание к Коринфянам, 15 главу, и все вы знаете все эти рассуждения апостола Павла о Воскресении, когда он пытается именно словами, какими-то образами, хоть как-то, хоть как-то, насколько это ему доступно (а он был всё-таки гениальный автор, и гениальный художник и литератор), насколько ему доступно, пытается выразить что же это такое – Воскресение. Вот помните это сравнение с зерном, да, что вот каждое зерно умирает, но даёт новое тело, и каждое зерно даёт разное тело, там жёлудь: из жёлудя вырастает дуб, из кокоса – кокосовая пальма, если там где-то папоротник, где-то берёза и т. д.

Так же и человек: умирает, но, как зерно, произрастает снова, и у каждого появится своё собственное тело, какое? – тут уже слова заканчиваются. Павел называет это тело «духовным» и отличает его от нашего нынешнего «душевного» тела. Кстати, чем отличается душевное от духовного? Когда Павел говорит о душевном человеке, о душевном теле, то он имеет в виду, конечно, Книгу Бытия, тот стих из 2-ой главы Книги Бытия, где говорится о сотворении Адама. Бог сотворил Адама и вдунул в лицо его дыхание жизни, и «стал человек душою живою» (Быт.2:7). Т. е. вот творение, человек как творение этого мира, стал «душою живою», поэтому он душевный человек; именно это имеется в виду. То есть «душевный человек» – это человек нашего мира, всё. У нас сейчас слово «душевный» означает нечто иное: это милосердный, добрый, отзывчивый и т. д. Нет, в Библии «душевный» – это значит просто человек этого мира. Он может быть добрым, может быть злодеем, все равно он «душевный», потому что он «душа живая».

А этой душе живой, т. е. ветхому Адаму, Священное Писание, в частности апостол Павел, противопоставляет человека после Воскресения, нового Адама, который был сотворён уже не вдыханием жизни в его лёгкие, в его лицо, а сотворён Духом Божиим, Духом Святым как новое творение из небытия. Смерть означает небытие, полное небытие, разрушение бытия, потому что смерть – это самый последний враг Бога. Бог творит, смерть разрушает творение, убивает.

И вот когда в начале этого мира из небытия Духом Святым, Духом Божественным возникло бытие, так же и из небытия, смерти, Божьим Духом, Духом Святым, возникает новое творение, новое бытие. Христос Воскресший – это не душевный человек, это духовный человек, это новый человек, положивший начало новому состоянию всего человечества.

И здесь интересно поговорить вот о чём: сравнить евангельские наши христианские представления о воскресении, о вечной жизни с очень популярными во времена Иисуса Христа (и до Него, и после Него) очень популярными философскими греческими представлениями о бессмертии.
Кто из греческих философов больше всего и наиболее талантливо писал о бессмертии, вы помните? Платон, конечно, конечно же, Платон. Ну, у Платона, как вы помните, действующее лицо почти всех его диалогов, философских произведений, является гениальный софист, мудрец – Сократ.

И вот в диалоге «Федон» Сократ у Платона доказывает бессмертие человека, бессмертие души. Удивительно, удивительно! Нет ничего более чуждого для евангельского сознания, чем эта философская концепция бессмертия души. Для современного человека это удивительно, потому что, если вы спросите, что о бессмертии говорит Священное Писание, то большинство, девяносто процентов христиан, скажут: «Писание говорит о бессмертии человеческой души». Ничего подобного! Ничего подобного! Ни разу в Священном Писании вы не встретите ни в Ветхом, ни в Новом Завете понятия и представления о бессмертной душе. Это типично платоническое понятие греческой философии. Христианство утверждает не бессмертие души, а бессмертие… И не бессмертие человека! Увы, увы, человек смертен, смертен! Вот он живёт в этом мире греха, и плата за грех, как пишет апостол Павел, – это смерть, неизбежная для всякого душевного человека, неизбежная. Так что человек смертен.

У греков было несколько иное представление. Они говорили: «Да, человек смертен, но не весь смертен». Потому что человек, согласно платонической философии, которая называется дуализм, состоит из двух природ: из телесной природы и идеальной духовной природы, которая называется «душа». В человеке есть душа и тело. (Причём, ну, разумеется и в Новом Завете мы встретим, что в человеке есть душа, но понятия-то разные! Слова одни и те же, но понятия разные). Для платонической философии душа – это особая субстанция в человеке, которая идеальна. Она воплотилась в человеческую телесную оболочку. Тело – это только внешняя оболочка для души. И эта оболочка, пока мы живы, мешает душе, она мешает свободно перемещаться и находиться в согласии со своей вечной и бессмертной идеальной природой. Тело, именно тело человеческое, навязывает душе ограничения, законы, которые душе совершенно чужды по её природе. Душа принадлежит миру вечности, а тело принадлежит миру временному.
И вот пока мы живы, наша душа находится как бы в темнице, в тюрьме. Это выражала древняя греческая поговорка: «Soma – sema» («Тело – это гроб»). Гроб чего? – бессмертной души. Человек, согласно греческой философии идеалистической? бессмертен, но бессмертно не тело, а душа человека. Тело умирает; мы видим, что оно изгнивает в могиле, а душа возвращается туда, откуда она снизошла, – в небеса, она бессмертна, она всегда была и всегда будет, душа не умирает! И вот гибель тела вовсе не означает гибели души. У Платона, по-моему, где-то есть такое сравнение: музыкальное произведение, написанное в нотах, идеально существующее, оно же не умирает, даже если будут уничтожены музыкальные инструменты, которые исполняют эти мелодии, потому что мелодии идеальны. Вот так же и душа: она не умирает, несмотря на смерть тела. Это чистый платонизм.

При этом, смотрите, в диалоге «Федон» Сократ ведь не просто проповедует своё учение, он своё учение проживает, переживает, он показывает, что, посвящая себя философии (а он философ), посвящая себя поиску вечной философской истины, человек служит освобождению души в этой жизни, потому что посредством философии мы проникаем в вечный мир идей. А этому вечному миру принадлежит и наша душа, и таким образом уже здесь душа немножечко освобождается от телесной тюрьмы. Будьте философами! А много ли философов на свете? Конечно, не так уж много.

Это очень эзотерическая точка зрения. И вот с этой точки зрения, смерть –это освобождение, это смерть «тюрьмы», тела, это освобождение, поэтому смерть надо приветствовать. И Платон рассказывает нам, как Сократ в покое и в мире выпивает чашу цику́ты. У него постепенно немеют ноги, и наконец этот паралич подкрадывается уже к его сердцу, как он постепенно и спокойно уходит в свою смерть. Прекрасная смерть! И здесь нет никакого места какому-то ужасу перед смертью. Невозможно, чтобы Сократ боялся смерти, потому что в смерти он освобождался от тела. А тот, кто (Сократ утверждает) боится смерти, тот являет свою любовь к этому телесному тленному грешному миру, свою привязанность к миру чувственному. И именно в диалоге «Федон» говорится, что смерть – это великий друг души, великий друг человека. Вот так учит Платон, так учит Сократ, и в чудесной гармонии со своим учением он умирает, Сократ, этот человек, который воплотил в себе самый благородный образ античной философии.

А как умирает Иисус? Вспомним: Он также спокойно и безмятежно идёт навстречу смерти? Да нет, ничего подобного! Вспомните Гефсиманский сад. Он знает, что Его ждёт смерть и, как и Сократ, готовится к этой смерти в Свои последние дни, даже в последний день, можно сказать. И вот, по евангельским словам, ну, скажем, евангелиста Марка в 14 главе, Он начинает ужасаться и тосковать. Вы можете себе представить Сократа, который ужасается и тоскует? Нет? А Иисус ужасается и тоскует: «Душа Моя скорбит смертельно» (Мф.26:38),- говорит, и мы скорбим в Великую Пятницу, когда умирает на кресте в муках Иисус. Дело в том, что Иисус настолько вочеловечен, что испытывает, как и всякий обычный, нормальный человек, естественный страх перед смертью. Он испуган перед лицом смерти как таковой, и смерть не является для Него «возлюбленным другом», нет!, не является чем-то божественным, а смерть для Него представляется чем-то ужасным. Он не хочет остаться один в этот час, и, конечно, Он знает, что Отец Небесный защитит Его, и Он обращается к Отцу в этот час Своей жизни, как обращался на протяжении всей Своей жизни в молитвах. И обращается как? Обращается со Своим страхом перед величайшим врагом (не другом, а врагом), который есть смерть. Он боится смерти, и у Него нет ни капли спокойствия Сократа, который радостно встречает смерть как друга.
Конечно, Иисус давно знал о том, что Его ожидает: «Крещением, которым Я крещусь, вы тоже будете креститься, и Я томлюсь, пока всё не совершится». Но вот Отцу Он молится: «Если возможно, пронеси чашу сию мимо Меня». Но заканчивает это словами: «Впрочем, не чего Я хочу, а чего Ты хочешь», т. е. если уж смерти не избежать, согласно Твоей воле, Я отдаю Себя смерти, всему этому ужасу и страху. Иисус прекрасно знает, что смерть есть враг Божий, и тот, кто уходит в смерть, согласно библейским представлениям (не античным философским, а согласно библейским представлениям), кто уходит в смерть, тот находится в руках смерти, а не в руках Божиих, а он в руках врага Божия. И вот Иисус взывает к Богу перед лицом этого врага Божиего, Он не хочет быть один, Он ищет поддержки не только у Бога, но и у Своих друзей, у Своих учеников. Он снова и снова прерывает молитву, идёт к ним, к любимым ученикам, которые спят, пытаются бороться со сном, но не удаётся им это, и Иисус хочет, чтобы они бодрствовали, не хочет быть один. Но, как грозный враг, смерть приближается, и Иисус с печалью говорит Петру: «Не мог ты бодрствовать хотя бы один час» (Мк.14:37).

Нет бо́льшей разницы между смертью Иисуса Христа и смертью Сократа. У Сократа тоже вокруг ученики, которые окружают его, он с ними спокойно беседует о бессмертии, спокойно уходит в смерть, но ничего подобного мы в Новом Завете не видим. Вот, например, в «Послании к Евреям», которое больше, чем другие Послания апостола Павла подчёркивают абсолютную Божественность Иисуса и в то же самое время абсолютную человечность Иисуса, в «Послании к Евреям» мы читаем, что Иисус «…с сильным воплем и со слезами принёс молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти» (Евр.5:7). Вот, Иисус плакал, кричал перед лицом смерти, а Сократ спокойно и хладнокровно рассуждал о бессмертии души.

Вот и сама смерть: Сократ спокойно отходит и безмолвно, а Иисус вопит: «Боже Мой, Боже Мой почто Ты Меня оставил» и умирает. Так что Его смерть –это не друг, как у Сократа, это действительно последний враг Господа. Именно об этом пишет апостол Павел в 15 главе: это последний враг, который в конце концов истребится. И помните в Апокалипсисе тоже говорится, что последний враг истреблён – смерть. Все уже повержены: зверь из моря, зверь из земли, вавилонская блудница, в конце концов и сам дракон сатана повержен, и последний враг истребится – смерть, и вот тогда наступит новое творение, новая жизнь.

Вот такое различие. О чём говорит всё это? Если смерть есть враг Божий, в смерти нет ничего, это ничто, это полная пустота, то человек, в том числе и Иисус, не может победить этого врага, просто продолжая жить какой-то бессмертной душой, не пройдя до конца путём смерти. Он может победить, только по-настоящему, по-настоящему реально умерев. Чтобы победить врага, нужно вступить в его пределы; тот, кто хочет победить смерть, должен умереть, он должен действительно перестать жить. Не жить в качестве бессмертной души, а умереть и душой, и телом, утратить всё, утратить саму жизнь, уйти в ад. Но ведь жизнь – это ценнейший дар, который нам вручён Богом, и по этой причине евангелисты, которые, конечно, пытались представить Иисуса Сыном Божиим, не пытались смягчить ужас Его исключительно человеческой смерти на кресте.

Вот если жизнь должна появиться из небытия истинной, настоящей смерти (а смерть это есть небытие), то необходимо что? Необходим новый акт творения. Как вот первое творение: из небытия творит всё, так же и из ада (т. е. небытия смерти) Бог творит нового человека и вместе с ним новый мир. Вот это созидательный акт, причём этот созидательный акт не возвращает к жизни какую-то частицу человека, но всего человека, всего, что создал Бог.
Для Платона и Сократа нет никакой необходимости в акте творения. А зачем? Тело только мешает, только мешает, поэтому и не должно продолжать жить. А часть человека, которая должна продолжать жить, – это душа, а она вообще не умирает. То есть это полная противоположность того, о чём нам говорит христианство.

Христиане говорят о том, что от этого мира никуда не убежишь. Этот мир может и должен быть уничтожен (об этом нам говорит Апокалипсис, об этом говорит всё, даже древние пророки) и смениться новым творением, новым миром.

Вера христиан в воскресение, в отличие от веры греков в бессмертие, связано с общим ходом Божественного замысла о творении. Этот замысел предполагает окончательную победу свободы над необходимостью, над насилием. Грех и смерть нужно победить. Мы сами этого сделать не в состоянии, не можем. Другой сделал это за нас, но смог Он это сделать, только предав Себя во власть смерти, зайдя на её территорию. Он умер Сам и тем самым искупил наш грех. Так что смерть, которая является платой за грех, была упразднена.

Христианская вера возвещает, что Иисус сделал это и что Его тело и душа были возвращены к жизни после Его полной и окончательной смерти. Здесь Бог совершил чудо творения, которое ожидалось в самом конце этого мира. Он сотворил жизнь ещё раз, как в начале мира, причём жизнь вечную. Произошло это, конечно, с одним Иисусом Христом, но произошло! О чём и пишет апостол Павел в 15 главе: «Если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна», а если Он воскрес, то воскреснем и мы, ибо Он есть Первенец из умерших, т. е. Первый воскрешённый из смерти.

Об этом очень много и очень хорошо писал русский религиозный философ Владимир Соловьёв. Вы помните, что большинство и значительная доля его произведений, и поэтических, и философских, посвящены именно теме Воскресения: его «Воскресные письма», ну и, в конце концов, его переложение, такое художественное переложение Апокалипсиса в «Трёх разговорах» – последнее его произведение. Соловьёв пытается своей философией доказать что? (А ведь Соловьёв очень высоко ценил Платона, и его книга о судьбе Платона замечательное тому подтверждение). Но он тоже считает, что платонизм крайне противоположен христианству, несмотря на всё его величие, платонизма. Соловьёв утверждает, что Воскресение Христово есть торжество разума, Логоса в этом мире, в этом творении, и Воскресение есть чудо лишь в той степени, в какой вообще является чудесным, т. е. необычным, удивительным всё новое как нечто невиданное, необычное. Вот как появление первого живого организма в мёртвой природе мы называем «чудо». Хотя, конечно, мы понимаем (если мы вообще убеждены, а мы убеждены в том, что мир разумен, он логичен: «В начале было Слово», в начале был Логос, Оно было в начале и Оно будет продолжаться всегда). Мир разумен: я же могу всё видеть, анализировать, я не вижу никакого хаоса, никакой бессмысленной неразумной массы, которая меня окружает. Всё разумно и разумно движется. Да, конечно, многое в этом движении для меня загадочно, для этого и существует человеческая наука, открытия и т. д., развитие человеческой техники. Но всё это возможно только потому, что мир разумен, каким его сотворил Бог, – «В начале было Слово», т. е. разум.

Как вот появление жизни из мёртвой материи для нас чудесно, потому что необъяснимо, ну мы не можем объяснить это, но мы понимаем, что это один из путей разума в этом мире, одна из ступеней разумного творения. А потом в этой жизни, среди всех этих живых уже тварей, появляется разумное существо – человек как царь над бессловесными существами. Это тоже мы говорим – появление разума, это тоже какое-то чудо, пока ещё необъяснимое. Ну, конечно, эволюционисты, учёные, пытаются что-то объяснить. Пока это ещё необъяснимо, и мы называем это «чудо», мы понимаем, что это тоже новая ступень в разумном устроении этого мира.
Вот так же и появление всецело духовного, а потому не подлежащего смерти человека (тоже как первенца из умерших) это было чудом. Но мы понимаем, что это чудо стоит в разряде всё того же Логоса, всё того же замысла Божия о человеке.

«Истина Христова Воскресения, – как пишет В. Соловьев, – есть истина всецелая, полная – не только истина веры, но также и истина разума. Если бы Христос не воскрес, …мир бы оказался бессмыслицею, царством зла, царством обмана и смерти», ухода в небытие. «Если бы Христос не воскрес, то кто же мог бы воскреснуть? – и он заканчивает: Христос Воскрес!».
Вот это очень замечательные мысли Соловьёва. Конечно, они не доказываются, как и у Платона, его философия дуализма. Так же и апостол Павел в 15 главе Послания к Корифянам, так же и Соловьёв во всех своих произведениях вовсе не доказывают всё с математической точностью. Это невозможно, потому что они словами (насколько это возможно и позволяют им талант апостола, талант философа), словами описывают непостижимое и неведомое нашему чувственному опыту. Но однажды, благодаря всё-таки этим словам, постигнув истину Воскресения, поймав её, как зайца в ловушку, мы можем на слова уже и не обращать такого большого внимания.
Христианин – это тот человек, который верит в смысл этого мира, верит в смысл нового творения, которое началось через вочеловечивание Бога в этом мире в человеке Иисусе и в Воскресение Иисуса из мертвых. И эта вера придаёт христианину (в отличие от всех, всех, всех других религий, философий) смысл и его жизни, и смысл жизни этого мира вообще. И если мы не верим в Воскресение, то вся наша жизнь оказывается тщетной, просто обманом и заблуждением.

А наша интуиция внутренняя доказывает нам, что нет, это всё – вот то, как мы живём здесь, в этом мире, – это ненормально. Вот вы вдумайтесь в это! Я неоднократно уже говорил об этом и на наших собраниях. Когда человек или вообще любое существо ощущает ненормальность своего положения? Только тогда, когда существует норма, когда есть, с чем сравнивать, да? Ну, вот если рыба плавает в аквариуме или в речке (это для неё норма), разве она много думает об аквариуме или о речке? Да она просто живёт в воде, это для неё норма. Но попробуйте эту рыбку вытащить на берег, а тем более положить на сковородку, ей будет плохо… Это ненормальное для неё положение! И она немедленно это заметит, а, следовательно, и осознает, если она такая же мудрая, как Платон, эта рыбка, и осознает, что значит где-то была же речка! – Значит, где-то есть речка или должна быть речка, потому что осознаётся ненормальность. Норма не осознаётся.

Если у вас не болят зубы – это норма, то вы о зубах и не думаете, вы просто не думаете до утренней или вечерней чистки, всё. Стоит только заболеть – это ненормально, – вы сразу понимаете, что это ненормально. Значит, у меня когда-то не болели зубы, значит, если я пойду к врачу, они могут не болеть и т. д.

Если человек страдает, а мы все страдаем, это и называется «грех»: страдание, зависимость, насилие, ограниченность – значит, это ненормально. А раз мы ощущаем это страдание, значит, где-то должна быть норма, и это разумно, это единственный логический выход из нашего положения.

Обычно человек, конечно, об этом не задумывается, но интуиция этого есть в каждом человеке, поэтому он боится смерти и не хочет её, боится болезни и не хочет её. Он хочет не болеть, не страдать, жить хорошо, жить благополучно, жить блаженно и жить вечно, а уж как это будет, как это возможно, ну вот, об этом существуют слова, которые похожи на ловушку для зайца.

Ну, вот на этом я и хотел закончить сегодня нашу беседу.

Расшифровка ‒ Елена Косенкова, корректура – Людмила Голубкова