12 февраля — «Христианство в литературе — форма саморефлексии и проза опыта». Богословско-философский семинар

Адрес: Миргородская, дом 1. Просветительский центр Феодоровского собора. ЗАЛ

Начало: 19.00

Вся наша культура (и литература в частности) пронизана христианским влиянием. Докладчики сосредотачивают свой анализ на сопоставлении тех форм отношения к себе, которые составляют нерв “рефлексивной прозы” и позволяют провести значимые параллели с христианским отношением к себе.

Концепцию “рефлексивной прозы” выдвинул О.М. Ноговицын в своих работах (Поэтика русской прозы, 1999; Онтология художественной формы, 2016). Основная идея состоит в том, что есть ряд литераторов, нацеленных не только (и не столько) на разработку сюжетных, психологических, стилистических элементов прозы, но и на рефлексивные по своей природе экзистенциальные структуры, воплощенные в персонажах их произведений. Описание личного опыта героев становится не только стилистическим приемом, но меняет структуру жанра в целом.

На семинаре речь пойдет о формах осознания вины и греха в “рефлективной прозе” и в христианстве. Как преломляется поэтика 19 века в постмодернистском богословии, когда идея деконструкции строится не только на эпистемологических, но и на экзистенциалистских вопросах?

Программа

• “Религиозный аспект рефлективного персонажа” — Игорь Николаевич Зайцев, философ, кандидат философских наук
• “Ограниченность литературы” — Олег Михайлович Ноговицын, философ, кандидат философских наук
• Перерыв на чай/кофе
• Общая дискуссия всех присутствующих.

Тезисы докладчиков

Условием художественного текста Достоевского выступает вычленение в персонаже “внутреннего человека”, осознание персонажем своей греховности. Вот например Фёдор Карамазов. Он выставляет позор своих интимных семейных обстоятельств. Скрыть эти обстоятельства или бояться обнаружить их значило бы встать во внешние отношения к людям и быть в зависимости от них, внешней или внутренней. О Федоре Карамазове можно было бы писать: он стыдился и хотел скрыть. Так Л. Толстой пишет о своих персонажах: они говорили об умершем сослуживце, а думали о предстоящих перемещениях по службе. Но выставленность постыднейших обстоятельств доказывает, что Карамазов стыдится не их, а только своего стыда. Карамазов — «внутренний человек» в том, может быть, единственном смысле слова, что не существует различия между тайным и явным, «собой» и «совершаемым». Карамазов пишет текст о своей независимости от других. Это, разумеется, неправда — то, что он независим, но правда в том, что он — абсолютный автор своего мнимого доказательства. Совершающаяся шутовская мистерия имеет целью только авторство.

Христианину вполне и даже в высшей степени доступно то, что совершенно недоступно язычнику, а именно: христианин знает себя в грехе. Это вытекает из общих условий его мистического опыта, из того, что христианин постигает Бога не в телесной, определенно-деятельной жизни. Один из самых значительных христианских авторитетов прошлого века, старец Силуан, выразил эти общие условия опыта христианина следующим образом: держи ум свой во аде и не отчаивайся. Этим, действительно, устанавливается ясная граница между христианином и язычником: для язычника ад или смерть есть только ад и смерть, тогда как христианин именно в смерти должен обретать Бога. Но граница здесь устанавливается еще и в ином смысле: поскольку в сознавании смерти открывается путь к отчаянию, отчаяние становится возможной формой жизни, становится обыденным. Эта мысль иллюстрируется на текстах Гоголя и Достоевского.