Марина Цветаева как воительница и миротворица: конспект лекции

Мы с вами сегодня поговорим об одном стихотворении Марины Цветаевой. Но понятно, что когда говоришь об одном стихотворении, то из него, как ростки, начинаются темы налево и направо. И, конечно, нам придется прочитать, вспомнить больше одного стихотворения. Сначала я прочту вам текст, о котором хочется сегодня побеседовать. Это стихотворение написано 25 октября 1935 года. Эпиграф взят из знаменитых стихов Алексей Константиновича Толстого.

«Двух станов не боец, а только гость случайный…»

Двух станов не боец, а — если гость случайный —
То гость — как в глотке кость, гость —
как в подметке гвоздь.
Была мне голова дана — по ней стучали
В два молота: одних — корысть и прочих — злость.

Вы с этой головы — к создателеву чуду
Терпение мое, рабочее, прибавь —
Вы с этой головы — что требовали? — Блуда!
Дивяся на ответ упорный: обезглавь.

Вы с этой головы, уравненной — как гряды
Гор, вписанной в вершин божественный чертеж,
Вы с этой головы — что требовали? — Ряда.
Дивяся на ответ (безмолвный): обезножь!

Вы с этой головы, настроенной — как лира:
На самый высший лад: лирический…
— Нет, стой!
Два строя: Домострой — и Днепрострой — на выбор!
Дивяся на ответ безумный: — Лиры — строй.

И с этой головы, с лба — серого гранита,
Вы требовали: нас — люби! тех — ненавидь!
Не все ли ей равно — с какого боку битой,
С какого профиля души — глушимой быть?

Бывают времена, когда голов — не надо.
Но слово низводить до свеклы кормовой —
Честнее с головой Орфеевой — менады!
Иродиада с Иоанна головой!

— Ты царь: живи один… (Но у царей — наложниц
Минута.) Бог — один. Тот — в пустоте небес.
Двух станов не боец: судья — истец — заложник —
Двух — противубоец! Дух — противубоец.

Стихотворение непростое, но мы с вами его пройдем медленно, и я надеюсь, что многие вещи станут на свои места.

Прежде всего, наверное, нужно сказать о том, как жила Цветаева в 1935 году. Она и всегда была человек довольно одинокий, но в 35-ом году ее и семейная жизнь, и отношения с мужем очень трудно складываются, она довольно одинока в семье. И она очень одинока, и презираема и гонима в эмигрантской среде, потому что любое общество, а тем более общество эмигрантское, изолированное, сразу начинает делиться на лагеря, группы: это наши — это не наши, это хорошие — это плохие, эти за хорошее, эти против хорошего…

Причем формулировка у каждого своя. Их, современников и соизгнанников, очень раздражало, что Цветаева не занимает никакой отчетливой позиции. Что она не примыкает ни к какому лагерю и ни к какой группировке. И, конечно, она была очень одинока и поэтому, наверное, вспоминает вот это стихотворение Алексея Константиновича Толстого, прекрасного русского поэта, которое было написано за 80 лет, в 1858 году. Я вам прочитаю это стихотворение, потому что эта первая строчка «двух станов не боец» – это была такая расхожая цитата, которую постоянно вспоминали публицисты, критики, писатели-эссеисты во второй половине ХIХ и в начале XX века.

Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами —
Не купленный никем, под чьё б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь!

Вот это Алексей Константинович Толстой, который говорит о том, что правда никогда не бывает в одном политическом, или идеологическом, или философском лагере. Все просят его, чтобы он присоединился к ним, потому что они борются за правду. А он отказывается! Отказывается потому, что поэт всегда видит правду боˊльшую, превосходящую ту маленькую правду, которая так мила людям. Людям же всегда хочется, чтобы все было понятно! И каждый человек всегда выбирает какую-то объяснительную схему, внутри себя логичную, непротиворечивую, и как только он начинает держаться этой схемы, ему становится легче, потому что вроде бы все вещи и встали на свои места.

Но поэзия – это всегда взлом привычных смыслов, это всегда хождение по воде. И поэтому обывателю поэзия всегда мешает: она лишает его внутреннего комфорта, не дает ему успокоиться на простых объяснениях. И Цветаева, конечно, как любой человек того времени, вспоминает эти слова Алексея Константиновича Толстого, но если в первоисточнике у Толстого это такое поэтическое высказывание, лежащее в траектории обыденного языка, то Цветаева это выводит в очень острые абсолютные смыслы. И об этом мы и поговорим. Потому что вы уже обратили внимание на то, что Богом все это кончается. Она начинает с того, что вроде отвечает толпе, ее окружающей…

Кто такие вот эти самые «вы», которые все время что-то требуют у поэта? Конечно, это просвещенные обыватели, которым всегда хочется сказать свое слово в общественной жизни. И она начинает с того, что с ними как бы вступает в полемику. А потом она уже говорит с самой собой, с Пушкиным и с Богом.

Ну и давайте пройдем по этому стихотворению.

Смотрите: она говорит «Двух станов не боец, а — если гость случайный — /То гость —  как…. кость…», «как в глотке кость» и «как в подметке гвоздь». Вот тут, конечно, мы сразу встречаемся с цветаевской невероятной чуткостью к слову. Она жила внутри стихии русского языка, как рыба в воде. Она такие вещи чувствовала, слышала и умела сказать, что это изумляет по глубине родства с самим русским языком. Цветаева не имеет, наверное, себе равных. Не зря же Бродский считал ее первым поэтом XX века, самым лучшим поэтом[1]. Не потому, что она была умнее других. Нет, если посмотрим на поэтические воззрения О. Мандельштама, А. Ахматовой или Б. Пастернака, то мы там увидим тоже невероятную глубину и богатство. И очень глубокие и живые отношения с языком мы там тоже увидим.

Но Цветаева здесь просто превзошла всех. Потому что она с русским языком – звучанием русского слова, русским синтаксисом – обращалась так же легко, как с огнем и водой на своей кухне. Это была стихия ее жизни. И поэтому этим стихотворением, вопреки тому, что оно говорит на острую, царапающую сердце тему, все равно мы все время наслаждаемся. Наслаждаемся тем, как человек великолепно наслаждается своим родным языком. Или можно по-другому сказать: тем, как человек открылся действию языка. Потому что едва ли мы можем обращаться так же с языком. Так же, как мы не можем обращаться с морем, с небом, с горами – это то, что превосходит нас. Но можно открыться ему, и тогда сам язык будет сказываться в тебе.

И вот она сразу же говорит о себе: я чудовищно неудобный человек. Как кость в глотке, как гвоздь, который торчит из подметки и не дает тебе ходить. Это то, что причиняет тебе постоянную боль. Именно поэтому ее так и ненавидят соотечественники.

«Была мне голова дана»… И это тоже интересно, потому что поэт обычно ассоциируется с сердцем, душой, чувствами. Но начиная с Пушкина мы знаем, что это не так. Пушкин говорит, что это мысль, вооруженная рифмами: когда он в «Онегине» говорит о том, как он пишет: «Прошла любовь, явилась муза, И прояснился темный ум» – то есть как раз, когда поэтом владеют слишком сильные чувства, ему трудно писать, потому что поэзия так же, как и музыка, и художество любое – это умственная деятельность, а чувства мешают нам думать. И поэтому Цветаева говорит о себе метонимией — предметом, обозначающим поэта, и им является именно голова! Голова, а не сердце, легкое, душа. (В какие-то моменты, она, конечно, пишет о себе и как о Психее – как о душе.) Но здесь это именно голова. И здесь она говорит, что по этой голове прекрасной, поэтовой голове, стучат «в два молота…корысть и… злость».

И это образ, который должен вызывать у нас боль. Так же как она обозначила боль своих противников, потому что, действительно, кто ж не рассердится, когда у тебя гвоздь торчит в сапоге или в горле кость застряла, то, конечно, каждому это неудобно. Но она говорит: вы-то по мне стучите – по голове моей –   как молотками, и это довольно жестоко!

В чем же состоит насилие, направленное на поэта? А именно в том, что от этой божественной (Богом созданной) поэтовой головы требуется симбиоз трех вещей: пошлости, скуки и посредственности. Сделайся пошлой, скучной и посредственной, как мы – и тогда мы оставим тебя в покое. Они предъявляют ей именно это: «Вы с этой головы — к Создателеву чуду/Терпение мое, рабочее, прибавь —/Вы с этой головы — что требовали? — Блуда!/ Дивяся на ответ упорный: обезглавь».

Вот здесь, во-первых, сразу вспоминается Иоанн Креститель. И он появится в этом стихотворении в предпоследней строке. Появится там Иродиада с Иоанна головой. Вот это интересно, потому что у Цветаевой еще в ранних стихах есть образ обезглавленного Иоанна Предтечи как напоминание о том, какие страшные жертвы требует себе похоть:

С головою на блещущем блюде
Кто-то вышел. Не я ли сама?
На груди у меня — мертвой грудою —
Целый город, сошедший с ума!

А глаза у него — как у рыбы:
Стекленеют, глядят в небосклон,
А над городом — мертвою глыбой —
Сладострастье, вечерний звон.

1917 г.

Интересно, что Цветаева, столько чистых, высоких точных сказавшая о любви, о страсти – о телесно воплощенной любви, хорошо знала этот страшный соблазн сладострастия, и, конечно, у нее, как у человека начала ХХ века, история смерти Иоанна Крестителя была очень четко связана с темой похоти. Мы помним, за что посадили в тюрьму Иоанна Крестителя – за то, что он обличал Иродиаду и Ирода: нельзя при живом муже становиться женою другого человека. И этого ему не простили. На эту тему были написаны и опера Рихарда Штрауса, и пьеса Оскара Уайльда. Там везде поступок Саломеи, Иродиадовой дочери, объясняется не только послушанием матери, но и этим страшным, гибельным и разрушительным для человека искушением сладострастия.

То есть когда Цветаева говорит, что «от этой головы… требовали… блуда», о чем она хочет сказать? Толпа хотела, чтобы она вот эту любовь, единственную, высокую и очень избирательную, разменяла на эту мелкую монету сладострастия. И в том стихотворении, о котором я вам напоминала, 17-го года, она говорит: «не я ли» стою с этой головой на блюде? То есть у каждого человека эта опасность возникает на его пути. И она на это искушение – променять единственную настоящую любовь на мелкие страстишки, удовольствица, наслаждения мелочные – говорит: нет, лучше голову потерять («ответ упорный: обезглавь» прим. ред.).

Тут мы должны другую евангельскую вещь вспомнить: как Господь нам говорит: искушает тебя рука – отруби руку, искушает глаз – выколи глаз. То есть она говорит, что лучше без глаз остаться, чем быть причиной (через собственный грех) усечения головы великого пророка.

Дальше:

«Вы с этой головы, уравненной — как гряды / Гор, вписанной в вершин божественный чертеж, / Вы с этой головы — что требовали? — Ряда. / Дивяся на ответ (безмолвный): обезножь!»

Здесь мы увидеть должны Коктебель и голову поэта Максимилиана Волошина. А там еще есть профиль Пушкина. Если с моря там подальше отодвинуться, там его тоже можно увидеть. То есть поэтовы головы вписаны как горы, как горные вершины в божественный чертеж мироздания. От этой головы что требует толпа? – Стань в ряд! Не высовывайся! Делай то, что тебя просят: украшай нашу жизнь! Что ты говоришь непонятные свои «божественные» слова? Ты лучше говори понятно, для народа, нормальное что-нибудь, человекоразмерное. И она говорит: нет! Лучше ноги оторвите, но «в ряд» не встану.  Потому что поэт всегда «торчит» из этого ряда, как горная вершина.

Дальше еще более закручивается это противостояние. Она говорит, что голова поэта настроена «как лира: /На самый высший лад: лирический». И тут голос вот этой самой толпы прямо звучит в стихотворении и прерывает Цветаеву: « — Нет, стой!
Два строя: Домострой — и Днепрострой — на выбор!» И вот это важно, потому что толпа всегда ищет простых решений. Надо очертить два противоборствующих стана и спросить: «Ты за кого? За красных или за белых? За черных или серо-буро-малиновых? За такую, там, страну или за другую? За свободу или дисциплину?»

Но это невозможно! Невозможно потому, если мы ограничиваем выбор вот так, как она пишет: «Домострой или Днепрострой»? Ведь основные дискуссии в эмиграции происходили по вопросу, надо ли возвращаться в Россию, ехать или не ехать? Они это очень горячо обсуждали. И она говорит: «Лиры строй»! Не Домострой и не Днепрострой, а Лиры строй, то есть она предлагает что-то, совершенно непонятное обывателю. Он очень хорошо знает: эти фашисты – эти коммунисты, эти за красных – эти за белых, все «нормально» у них разложено. А она говорит: «Лиры строй». Что такое Лиры строй? Собственно говоря, что она противопоставляет этой простой бинарной логике, которая и сегодня нами владеет? И сегодня мы это слышим: если ты не здесь, тогда ты за этих.

Лира – это инструмент, с которым всегда изображался бог Аполлон, кифаред, т.е. тот, кто с кифарой ходит. Лира – это струнный инструмент. И компания Аполлона – те самые прекрасные музы. Они образуют порядок искусств так же, как настроенная лира образует порядок человеческой души и порядок мироздания. Ведь не зря же Пифагор учил, что есть музыка небесных сфер. То есть эти самые неподвижные небеса, к которым крепятся солнце и светила, издают музыку. Данте даже скажет, про что поют. Про любовь ту самую, которую нельзя разменять на мелкую монету: про любовь к Богу, и к человеку, и к самому себе, то есть к собственной душе, которую не надо уничтожать простыми решениями и дешевыми поступками.

Так вот Лиры строй – это что такое? Это тот образ жизни, за который билась Цветаева. Если она за что-то воевала, так это за право человека слышать себя, давать дышать собственной душе и петь, чтобы эта душа звучала. И чтобы она звучала не в согласии с общественной ситуацией, когда один хор поет одно, другой — другое, и ты там примыкаешь к тому или другому. Нет. Поэт всегда слышит эту музыку мира, звучание небесных сфер, те музыкальные волны, которые, как Блок говорил, прокатываются по глубине жизни. И только так можно и нужно настраивать свою душу. Причем если вы скажете мне, что это только для поэтов такая задача (они гениальные, великие, талантливые, вот они и занимаются такими чудесными вещами), а мы люди маленькие, нам нужно понять, что правильно, и этому «правильно» следовать.

Так вот нет, потому что поэт и есть человек, каким его задумал Бог, потому что Бог от нас хочет каких-то простых и недостижимых вещей, а именно, например, — свободы. То есть не петь с чужого голоса и не свистеть в чужую дудочку, а вот настроиться на этот строй мироздания и звучать в этом мировом оркестре, а не петь в красном или белом хоре. Бог от нас хочет любви, но любви не такой, которая выражается в сентиментальности, а такой любви, которая позволяет человеку гореть и быть способным на жертвы. Ибо если наша любовь выражается в каких-то мелких жертвах благотворительности, это уже неплохо, нам бы хотя бы этому научиться, мы еще и этого не умеем… Но тем не менее Господь нам показал крест как образ совершенной любви, некоего самозабвения ради другого человека.

И она об этом. Вы хотите, чтобы я выбирала между Домостроем и Днепростроем? А поэт должен быть настроен вот на этот звук мирового оркестра, на эту божественную Лиру, которая звучит за пределами Земли.

Очень часто наши рассуждения, самые хорошие, самые добрые, рожденные благородным сердцем, оказываются в тупике, потому что мы предельным горизонтом ставим горизонт, ну, например, политический, или социальный, или там какой-нибудь идеологический. Нам кажется, что предел всего – скажем, моя страна, или имперская идея, или чистота православия…Но как только горизонтом становится что-то как бы «ниже неба», все рассыпается, наши рассуждения оказываются ложными. То есть только предельный настрой на небеса способен приблизить человека к истине. И она дальше просто плачет. Это стихотворение – плач, это рыдания, когда человек говорит: «Оторвите мне лучше голову и ноги, но не мучайте меня так, как вы меня мучаете – заставляете меня быть такой же мелкой, как большинство людей.

И с этой головы, с лба — серого гранита, /Вы требовали: нас — люби! тех — ненавидь!
/Не все ли ей равно — с какого боку битой, /С какого профиля души — глушимой быть?

Это важно тоже, потому что смотрите: предельная… Кстати это словечко «предельная», «предел» в отношении к Марине Цветаевой постоянно употребляет И. Бродский. У Бродского есть замечательная статья про стихотворение «Новогоднее», где он вообще говорит о том, каковы свойства поэтического мира Марины Цветаевой. И он там все время говорит «предельный»: предельная искренность, предельное то, предельное сё, и это мне очень нравится, потому что она действительно была человеком, который жил на пределе человеческих возможностей.

И это многих сильно раздражало. Известна история, когда Цветаева на каком-то поэтическом вечере читала свои стихи и что-то такое сказала, что поэтом можно быть только на высшей точке, на пике, и очень хороший поэт Георгий Адамович как-то очень злобно ей сказал (все это слышали): «Ну нельзя же все время жить с температурой 39!» То есть когда на нее смотрели другие и даже вполне себе талантливые люди, им казалось, что она просто истеричный человек, у которого температура постоянно 39. И поэтому она вот так звенит и бьется, как натянутая струна. Но в том-то и штука, что такие стихи, которые писала Цветаева, нельзя писать «не включая голову».

В. Жуковский, когда разбирал бумаги Пушкина после его смерти, был потрясен, и он пишет (по-моему, Вяземскому): «Те строчки, которые мне казались самыми легкими, самыми воздушными, самыми, казалось бы, птица поет, именно там было больше всего вариантов, зачеркиваний». То есть самые прозрачные и легкие слова даются поэту самым страшным трудом, и этот труд умственный, без сомнения.

Она казалась этой эмигрантской толпе человеком, который всегда находится как бы в горячке, в бреду. На самом деле она очень ясно соображала, и у нее действительно была «холодная голова». Пламенеющее сердце, но при этом совершенно ясный, точный и уж ни в коем случае не воспаленный ум. Очень точный, Цветаева все видит! И вот она как раз видит, что эта простая дилемма – «нас — люби! тех — ненавидь!» – это то, что является источником постоянной и неиссякаемой заразы в человечестве.

И вот она дальше говорит очень важную вещь. В этом стихотворении два слова выделены курсивом. Цветаева это иногда делает, когда ей нужно заострить, подчеркнуть интонацию.

Бывают времена, когда голов — не надо. /Но слово низводить до свеклы кормовой — / Честнее с головой Орфеевой — менады! / Иродиада с Иоанна головой!

Что это значит: «Бывают времена, когда голов — не надо»? Ну, понятно, мы скажем: «Мы только что говорили про голову поэта, которая как гора, как скала возвышается над средним уровнем человечества. И это так и есть, конечно. Но, с другой стороны, ХХ век слишком много апеллировал к чувству.

То есть она говорит о том, что в ее время – 35 год! (уже все понятно и про Германию, и про Россию, и про многое другое) – нашим миром управляют дешевые слова. И она это тогда поняла (сколько прошло там… 90 лет, да?), что так жить невозможно. Не только потому, что нет этой волшебной «поэтовой» головы, но и без своей собственной. Если ты думаешь, что за тебя все придумают и ты будешь только следовать инструкциям, – это провал, это конец!

И дальше эти самые горькие слова в этом стихе: «Но слово низводить до свеклы кормовой— /Честнее с головой Орфеевой — менады! / Иродиада с Иоанна головой!» То есть перевожу на более простой язык: обращаться с Божественным Словом и словом языка и поэта как с кормом для скота – это гораздо хуже, чем оторвать человеку голову. Тут она вспоминает двух обезглавленных великолепных людей – это Орфей, которого, как вы помните, растерзали нимфы – менады, и они его голову и лиру бросили в воды реки Гебр. Цветаева про это помнила всегда. После смерти Блока она пишет стихотворение:

Как сонный, как пьяный,
Врасплох, не готовясь…
Височные ямы:
Бессонная совесть,

Пустые глазницы:
Мертво и светло.
Сновидца, всевидца
Пустое стекло.

Не ты ли
Ее шелестящей хламиды
Не вынес —
Обратным ущельем Аида?

Не эта ль,
Серебряным звоном полна,
Вдоль сонного Гебра
Плыла голова…
25 ноября 1921

То есть голова Блока мертвого, голова поэта – это всегда голова Орфея, обезглавленного менадами. И менады тут тоже неслучайно появились, потому что струнной музыке, отец которой Аполлон, противостоит музыка духовая. Вот этот свист свирели, разных флейт и прочих духовых инструментов – дудок всегда сопровождает Диониса. Потому что струнная музыка (по крайней мере в античной литературе) – это образ строгого лада, когда мы подстраиваемся к мирозданию. А вот эта темная, очень завораживающая, глубокая, как будто подземная музыка духовая (свирестение разных флейт многозвучных) – это всегда музыка Диониса, музыка опьянения и экстаза – опасного состояния, когда мы находимся в толпе.

Менады – это же безымянные, они все бегут за своим прекрасным Дионисом, они опьянены, и поэтому они способны разорвать на клочки этого несчастного Орфея. Вот она про это, что слово нельзя низводить до «свеклы кормовой». Нельзя делать из него корм для скота.

Пушкин у нас вынырнет в последней строфе этого стихотворения. Вы помните горестное его стихотворение 30-х годов, когда он говорит:

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

1823 г.

«Паситесь, мирные народы». Такие страшные слова! И вот это цветаевское, что нельзя слово низводить до «свеклы кормовой» – это то самое и пушкинское тоже. Он приходит бросать семена свободы. Конечно, тут притча о сеятеле в полный рост. От Евангелия никуда не денешься в русской литературе: только открываешь любую страницу, там сразу Евангелие начинается.

И грех нашего времени (нашего, потому что оно длится до сих пор! Тогда мир готовился ко Второй мировой войне и пытался закрыть раны Первой, и это время, видите, не завершилось еще)…

Основной грех нашего времени, что уже нет божественного уважения к слову, уже нет ощущения драгоценности слова. Ни свои слова, ни чужие не воспринимаются как что-то, к чему нужно отнестись серьезно. Все только какие-то погремушки и «кимвал бряцающий». И поэтому Цветаева говорит: «Лучше голову мне оторвите, пожалуйста, как Орфею и Иоанну Крестителю, чем жить в мире, где слово ничего не стоит. Где слова никто не слышит и не предполагает никакой ответственности за свои слова».

И вот когда она уже настеналась-наплакалась, тут звучит голос Пушкина. Стихотворение потрясающе полифоничное. Вот мы видели, как в четвертой строфе голос толпы прорвался, когда ей сказали: выбирай быстро, «Домострой или Днепрострой». И она сразу задает вертикальное измерение – «Лиры строй» – как лира, настроенная на небеса. Голос толпы прозвучал. А здесь вдруг мы слышим голос Пушкина.

Это похоже на то, как Данте в Первой песни «Ада» («Божественная комедия») встречает Вергилия. Он, Данте, в сумрачном лесу, вокруг него очень все жутко: это чаща, почти ничего не видно, и из этого страшного леса выходят сначала рысь, потом лев, потом волчица. И он понимает, что сейчас эта волчица его сожрет. И в эту секунду он видит какой-то образ человека, фигуру. И он кричит: «Спаси меня! Я не знаю, кто ты такой! Ты человек, или тень – это не важно, спаси!» И тот приближается, и видно, что это Вергилий. Он берет Данте за руку, и тот, радуясь, говорит: «Ты мой любимый поэт!»

Для меня эта сцена – одна из самых утешительных вещей в мировой литературе. Потому что у нас у всех бывают времена, когда мы совсем одиноки. И ни один близкий человек не придет, он тебе руку не протянет, потому что так получилось, что ты совсем один. И сейчас тебя сожрут вот эти страшные звери, которые олицетворяют самые страшные грехи. И в эту минуту придут Пушкин, или Данте, или Бродский, Мандельштам (каждому – свой), потому что слова любимого поэта – это то, что у нас отнять нельзя. Меня можно разлучить с дорогими мне людьми, их можно куда-то отправить, отнять. Но с Пушкиным – нельзя, потому что он у меня в голове, я все время с ним разговариваю, читаю его стихи наизусть.

И вот здесь происходит то же самое: когда ей становится так плохо, что дальше уже некуда (вспоминает Орфея обезглавленного и Иродиада выходит с отсеченной головой Иоанна Предтечи), она слышит голос Пушкина : «Ты царь. Живи один». Ну, вы помните это стихотворение:

Поэт! не дорожи любовию народной…
И там дальше:
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум…

Вот она опять, голова.

Пушкин говорит: «Ты царь, живи один». И тут Цветаева ему возражает: «Но у царей — наложниц /Минута».

Одна из самых страшных вещей – это бег времени. Про это сказала Анна Андреевна Ахматова:

Что войны, что чума? — конец им виден скорый,
Их приговор почти произнесён.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?

Мы то знаем, что и чума, и война – это тоже не сахар. Однако бывают такие времена, когда нет ни того, ни другого. А бег времени есть всегда, поэтому это самое страшное. Время, которое все смывает, стирает, уносит, разрушает. И вот у Цветаевой есть очень горькое стихотворение про минуту:

Минута: минущая: минешь!
Так мимо же, и страсть и друг!
Да будет выброшено ныне ж —
Что завтра б — вырвано из рук!

Минута: мерящая! Малость
Обмеривающая, слышь:
То никогда не начиналось,
Что кончилось. Так лги ж, так льсти ж

Другим, десятеричной кори
Подверженным еще, из дел
Не выросшим. Кто ты, чтоб море
Разменивать? Водораздел

Души живой? О, мель! О, мелочь!
У славного Царя Щедрот
Славнее царства не имелось,
Чем надпись: «И сие пройдет» —

На перстне… На путях обратных
Кем не измерена тщета
Твоих Аравий циферблатных
И маятников маята?

Минута: мающая! Мнимость
Вскачь — медлящая! В прах и в хлам
Нас мелющая! Ты, что минешь:
Минута: милостыня псам!

О, как я рвусь тот мир оставить,
Где маятники душу рвут,
Где вечностью моею правит
Разминовение минут.

Про что это? Почему минута такой страшный враг? Издалека опять же зайду.

В первой главе Онегина все время повторяется звон часов:

…звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.

Или он гуляет, а в это время брегет звонит, что ему пора обедать:

К Talon помчался…

То есть Онегин все делает по часам. И это такой очень современный деловой человек. У нас у всех будильники звенят в телефоне. И вот он прозвенел – мы подорвались и побежали. А Татьяна живет по звездам:

Она любила на балконе
Предупреждать зари восход,
Когда на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод,
И тихо край земли светлеет,
И, вестник утра, ветер веет,
И всходит постепенно день.

То есть Татьяна на часы-то не смотрит. Она смотрит на небо. И Цветаева в этом очень горестном стихотворении про минуту говорит, что жить можно двумя способами: либо мы смотрим все время на часы (мы деловые люди, у нас свой бизнес, какие-то там проекты, и мы все время этим заняты – но это тупиковый путь. Потому что минута вырывает из рук у нас то, что есть. Потому что она не дает нам жить, не дает нам дышать. И выход только один – вырваться из этого порядка щелкающих минут. То есть заранее все сдать.

Она говорит: то, что я выбросила сегодня, нельзя вырвать из моих рук завтра. Это такая самурайская логика: самурай бесстрашен и может все, потому что он уже умер. Его этот вопрос уже не беспокоит. Он уже решил, что когда-нибудь умрет и на это подписался. Поэтому он проживет долгую жизнь и совершит великие дела. А если все время думать, «сколько мне осталось», никогда ничего не сделаешь нормального, будешь только бояться и дрожать.

И она говорит, что царь, он, конечно, хорош, но у царя «наложниц минута», т.е. царь все равно очарован (как Соломон или Давид) своими наложницами, очарован временем. Он живет в плену у времени, потому что он только человек. И она как бы Пушкина дополняет, доводит до логического конца. Пушкин говорит: «ты царь», а Цветаева говорит: «Бог – один». То есть царственное одиночество земного царя или земного гения – это ничто по сравнению с божественным одиночеством Бога.

И вот тут стихотворение делает последний поворот и – самый главный. Потому что мы как-то слишком далеко ушли от политической повестки: «двух станов не боец». И вот она нас к этому возвращает, и очень элегантно:

Бог — один. Тот — в пустоте небес.
Двух станов не боец: судья — истец — заложник —
Двух — противубоец! Дух — противубоец.

И дальше уже про Бога идет. Смотрите: «Двух станов не боец…». Ну, когда мне говорят: «Помолимся о победе такого-то или сякого оружия, я не могу, потому что я не знаю, чего Бог хочет в этой ситуации. То есть Бог – «двух станов не боец»: Он сделает так, как Он сделает не потому, что эти хорошие, а те плохие, а потому, что так нужно по какой-то совершенно непостижимой логике. И вот она про Бога: «Двух станов не боец» – Он ни за кого, ни за красных, ни за белых – «…судья — истец — заложник —/Двух — противубоец! Дух — противубоец». Вот тут на каждом слове хоть на секунду, но нужно остановиться.

Мы понимаем, что Бог – Судья. Но когда мы, люди, про это вспоминаем, мы очень часто говорим:» Вот-вот, Бог Судья, а потому Он тех, кто мне нравится, конечно, поддержит и оправдает. А тех, кто не нравится – мне, лично, – Он накажет». Нет, это не так. Потому что суды Божьи – это не наши суды, и Его пути – это не наши пути. То есть что это значит: Бог – судья? Это значит, что я не могу судить. Мне кажется, что одна из сложностей актуальной ситуации заключается в том, что мы все очень храбро и как-то резво судим друг друга, политиков, тех, других, еще кого-то. Мы все время выдаем суждения.

Но мне тут напомнили подруги мои, монахини, такое слово, которое я прямо ношу в сердце, из послания апостола Иуды. И там сказано, что Архангел Михаил, когда он спорил с сатаной за тело Моисеево, не произнес на него укоризненного суда, но сказал: «Да запретит тебе Бог!»

Вы только вслушайтесь: Архангел Михаил, то есть предводитель небесного воинства, тот, кто всегда светлый Ангел и абсолютно прав, через него правда Божия совершается, когда он спорил с сатаной (сатана заведомо плохой, это же понятно!) за тело Моисеево – это какой-то таинственный спор, о котором в Библии не говорится, но, видимо, есть предание какое-то иудейское на эту тему[3] – не произнес укоризненного суда, но сказал: «Да запретит тебе Господь!» То есть сам величайший Ангел света, предводитель небесного воинства на самого гнусного из существ и духов не смел произнести укоризненного суда. Почему? А именно потому, что он Ангел света. Как только он начнет осуждать кого-то и клеймить, он перестанет быть слугой Бога нашего. Это удивительно!

И она про это говорит, что Божий суд – это то, что запрещает нам судить. То, что нас должно навсегда освободить от этого подзуживания вынесения суждений и там всяческого осуждения. Дальше она говорит, что Бог – истец. Кто такой истец в судебном процессе? Это тот, кто хочет правды. Кто пришел и заявление принес в суд. Тогда посмотрите: Бог и Судья, и Он – Истец. То есть Он приходит к нам и просит нас: «Умоляю вас, поступите, наконец, по-человечески! Уберите, наконец, злобу из своего сердца! Проснитесь, пожалуйста!»

Истец! «Заложник» – и это тоже очень важное слово, потому что в каждом, кто страдает, умирает Сам Бог, гибнет. Мы же прекрасно понимаем, что нет человека, который бы был абсолютно отторгнут от любви Божией. Такого человека нет! От человек может мне лично бесконечно не нравиться, но Бог-то его все равно любит и слезами плачет, когда этот человек страдает. И поэтому Бог заложник.

И дальше: «Двух — противубоец!» Бог не бьется ни на какой стороне, а Он низводит Себя до состояния не только Истца, который просит истины, но Заложника, которого мучают и могу убить. И Он добровольно на это идет. Ради чего? Чтобы мы перестали быть бойцами. «Двух — противубоец!» И дальше последние эти слова: «Дух — противубоец». Это, конечно, просто потрясающе, потому что это та правда жизни, которая так нам страшна.

И это то, что очень хорошо понимают поэты. Это то, что мы никак не можем понять, потому что нам мешает страх. А поэт, наоборот, говорит: Ты человек! Ты маленький, ты никому не видный, незаметный, но от тебя зависит судьба мира.

Вот как сказал отец Джованни (Гуайта) недавно: «От того, как ты ведешь себя в метро в час пик, зависит судьба мира». Очень радостно эти слова повторяем, потому что моя собственная «мирность» – это ничтожная капля в океане. Но если этих самых капель будет сто, двести, миллион, двести миллионов, то океан развернется в другую сторону.

Вот на этой оптимистической ноте я и хочу закончить.

Текст подготовила Людмила Голубкова

Фото и видео с лекции Марины Михайловой здесь.

Сноски:

[1] «По-моему, лучше ее не писал никто, во всяком случае по-русски». https://brodsky.online/articles/zhenskoe-voploshchenie-bibleyskogo-iova-brodskiy-o-tsvetaevoy/

[3] https://religion.wikireading.ru/28895