Победа над смертью
«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав», — таков в Восточной Церкви лейтмотив пасхального богослужения, лейтмотив «праздника праздников». «Воскресения день. Пасха, Господня Пасха, от смерти бо к жизни… Христос Бог нас приведе… Вся исполнившаяся света небо и земля и преисподняя. Да празднует вся тварь воскресение Христово, в нем же утверждается . Открытое всем Воскресение означает здесь полную победу жизни над смертью и адом. Известно, что в Библии и у Святых Отцов смерть означает не только конец жизни, ад и состояние души за гробом. Смерть относится и к нашему богоотчужденному существованию, его глубинной тоске, к рабству, его сковывающему, потому что все внешне всему и, в первую очередь, человек — самому себе. Смерть и ад — это время падшего мира, жесткое время бодлеровских «Часов», время, которое изнашивает, угнетает, уничтожает. Смерть и ад — это пространство падшего мира, разделяющее и заточающее в неволе. Вплоть до логических структур мира сего, который всегда противопоставляет или смешивает. Наконец, и в первую очередь, ад — это другие, как говорит нам горестный философ, и ненависть к себе и в себе делает их чужими, соперниками. Мир, даже падший, остается творением Божим. Но, несмотря на всю его нежность и красоту, отчуждение мира непреодолимо и загадка небытия остается. Загадка, возникающая по окончании всякого бунта и превращающаяся столь необходимые политические и культурные освобождения в «алхимию небытия» . Как если бы на борту большого корабля шел бой за счастье и справедливость, но вдруг оказалось, что корабль-то тонет.
Бог не создал смерти. Бог живой, он создал человека призванным к полноте жизни. Но она могла быть только свободным участием в бытии Божием, ибо «Господь… единый, имеющей бессмертие» (Тим. VI, 23). Смерть пришла, она не перестает приходить и омрачать нашу жизнь, потому что человек отвернулся и отворачивается от Бога живого. Смерть усиливает себя самой своей неизбежностью, побуждающей нас к неподлинному существованию, в котором мы избегаем страха ложью. Человек гордится этим миром, он думает, что превратил его в свое царство, и ищет себе в мире прибежища и безопасности, на самом же деле этот мир поработил человека через тщеславие, то есть пустоту. Человек не может исчезнуть, потому что остается сотворенным Богом и одушевленным Его дыханием. Но, существуя через Бога, он не хочет жить для Бога, а сам по себе он — ничто, поэтому его жизнь — «мертвая жизнь», а его душа, после смерти тела пребывает в призрачном полубытии: Библии чужд какой бы то ни было лиризм «бессмертия души».
Смерть же по существу противоестественна, и всякая смерть есть некоторым образом убийство, поскольку поражает существование, созданное для вечности. Смерть — это извращенная свобода, дающая парадоксальную реальность небытию, позволяя ему паразитировать на бытии, которое Бог создает для полноты. Тогда нам понятны слова Христа о диаволе, «отце лжи и убийце от начала (Ин. 8, 44-45). Ложь — это предпочтение своего тварного небытия Истине, которая есть Бог. Убийство — это вторжение смерти, «ибо плата за грех есть смерть». Не уничтожение бытия, ибо Господь верен, но его противоестественное состояние: не небытие, но призрачность.
Но Бог терпелив всем терпением любви. Поскольку Он производит на свет тварь, одаренную свободой, в которой Его всемогущество одновременно и исполнено и ограничено, зло, которому Он не может возбранить, будет использовано им, чтобы открыть человека Его любви. Парадоксально, но смерть, «эта плата за грех», становится, таким образом, исцелением от греха. Именно потому, что она противоестественна, она заставляет человека, если он не бежит от нее, осознать его истинное положение. «Бог попустил, чтобы человек был поглощен великим чудовищем — начальником измены — не для того, чтобы он полностью погиб, но потому что Бог предустановил и подготавливал замысел спасения, исполненного Богом-Словом «по замечанию Ионы» (…) чтобы человек, получая от Бога нечаянное спасение, воскрес из и прославлял Бога, повторяя пророческие слова Ионы: «Во скорбех моих воззвах ко Господу, и от чрева адова избави мя.» (св. Ириней Лионский, Sources chretiennes, n 34, p. 339-341). Так Бог использует порабощенность смертью для постепенного движения к нему, через испытание веры, — и спасение то приближается, то удаляется, смотря по тому, стремится к нему человек или отвергает его, Бог использует эту порабощенность для и приготовления в наиболее благоприятных условиях ответа Пресвятой Девы Марии: «Да будет мне по слову твоему». Причем остается свобода ответа, этого согласия, которое, наконец, позволяет Творцу, преодолевая отчуждение, вернуться в лоно самой твари, чтобы возобладать изнутри и как бы воссоздать ее.
«Из чрева адова вонми молению моему, услыши вопль мой», тогда — крест, крест светоносный, тогда — гроб, гроб животворящий, тогда — сошествие во ад, сошествие победы и сокрушена «стена разделения». Своим добровольным унижением, своими страданиями и позорной смертью Христос впускает в себя весь ад, всю смерть падшего мира вплоть до страшного обвинения в атеизме: «Господи, Господи, почто мя оставил еси?» Подумаем о том, что могла означать смерть безгрешного Богочеловека. Смерть его не была, следовательно, ни «платой за грех, ни его исцелением. Мы внутри смерти. И Он сошел туда, Тот, Кто сказал: «Я — жизнь». Вот почему Его смерть стала непостижимым страданием, объявшим все зло мира и все наши смерти. Таким образом, что вся скорбь, вся ненависть вся разделенность, вся смерть и все наши смерти обращены с тех пор в ничто, или, вернее, с той же силой обращены в доверие, любовь, единение и жизнь через Того, кто был покоен отцу даже до смерти, кто будучи единосущен Отцу и Духу в полноте Троицы, сделался единосущен нам вплоть до ада, и даже наш ад, даже наша смерть исполнились света. Ад и смерть преображены Тем, Кто, предаваясь им во всемогущем сострадании, вводит любовь, которая сильнее смерти, и вводит в то духовное пространство, где ненависть, гордость и отчаяние скрепляют царство Разделителя: так, одним движением Христос разбивает камни от гробов и двери ада. «Поражен в сердце ад бысть, прияв прободенного в ребра копием, и стонет снедаем божественным огнем, спасения ради всех нас поющих: «Господи, свободителю, благословен еси!»
«Чтобы вновь обрести жизнь, нам нужен был Бог, воплотившийся и закланный» (св. Григорий Назианзин). Единственный христианский ответ на долгую тяжбу с Богом — с карикатурами на Него, затеянную современным атеизмом, — этот Невинный, которого распинает все изобретаемое человеком зло, и который дарует нам воскресение.
В Воскресшем, в его прославленном Теле, в самых отверзтых Его ранах царит уже не смерть, но Дух, Дыхание жизни. А крест победы и света, которому нас уподобляет наше крещение, может отныне превратить самою безысходность в смерть — воскресение в «пасху», в «переход» к вечности.
В церкви, в ее святой глубине, в материнском крещении, у евхаристической чаши — прорыв Воскресения, сдвинувшего гробовую крышку падшего мира. Церковь, как таинство Воскресения, — это единственное место, где без какой-бы то ни было отъединенности царит пасхальная радость, «праздников праздник», торжество над смертию и адом. Все это дано нашей свободе, чтобы она стала творческой и со-трудилась окончательному проявлению этой победы, окончательному преображению истории вселенной. Поэтому можно сказать, что вся христианская проповедь, благовестив, весть о цельности мира сосредоточены в этих нескольких строчках «Слова Иоанна Златоуста», читаемого по византийскому чину в конце светлой пасхальной утрени: «Войдите все в радость Господина вашего (…). Пир уготован, да все приидут. Телец напитанный уготован, никто да не уйдет алчущим. Пусть все насладятся пиром веры. Никто да не жалуется более о своих грехах, ибо из гроба воссияло крещение. Никто да не боится смерти, ибо всех нас свободила Спасова смерть. Ад пленил тело и встретил Бога, пленил землю и встретил небо (…). Смерть, где твое жало, ад, где твоя победа?» 1 Kop.XV 55). Христос воскрес, и жизнь жительствует.
Молитва о спасении мира
Из уважения к нашей свободе Бог попускает оставаться злу тайно, однако оно уже побеждено. Дух Святой хочет возродить нас внутренне, без принуждения, через нашу свободу в вере. Подлинная история Церкви есть история святости, то есть осознания, что в этой великой свободе совершилась победа над смертью, победа, раз и навсегда одержанная Христом, и всегда пребывающая в Его Церкви.
Последняя метаморфоза подготавливается прежде всего святыми и особенно мучениками при троне Агнца (Откр. 6, 9-11). Ориген утверждает, что этой метаморфозы ждет Христос, ибо его слава может воссиять только при восполнении целости вселенского Тела, которому Он глава.
Так свершатся все обетования, когда Дух жизни через общение святых сделает явным, что вся вселенная есть единое тело Христово и тело во славе. Тогда каждая личность обретет плоть, тем самым изменяя облик преображенной вселенной: плоть трепещущую всей природной восприимчивостью, нашу плоть, земную, но омытую жизнью и полнотой Бога, который станет «вся во всем». Упразднятся свойства времени и пространства — разделять, и установится невообразимое ныне общение между воскресшими.
Вся сложность нашей природы, происходящая из драматизма человеческой истории, поражений и прозрений нашей свободы, вся отныне преображенная двусмысленность «кожаных риз» обретет свое место в Царстве: ибо мы в восхищении узнаем, что все дыры небытия, проделанные нашей свободой во всеблагом бытии твари, стали во Христе язвами его рук и ног, его сердца. Через них нас достигает и всегда будет достигать божественная жизнь. И все существа, все вещи, причастные через нашу любовь Божественному Присутствию, тоже обретут место в Новом Иерусалиме: и это животное, и это дерево, и рыжая равнина вечером, где черные быки и белые кони сплетают день с ночью, — все будет там, в сиянии Воскресшего. Ибо Он, ожидая друзей с ловли, зажег костер на берегу озера, чтобы зажарить рыбу, которую Он будет есть вместе с ними, когда они вернутся. Иоанн и Петр, скажите, не сохранит ли для вас Царство Божие навсегда вкус жареной рыбы, цвет горящих угольев костра, покой озера, в котором земля принимает небо…
Но даже если ад падшего мира тайно упразднен во Христе, если Бог должен в День последнего Исполнения явиться «весь во всем», остается все же раздирающая тайна того, что Апокалипсис называется «второй» и окончательной смертью, Тайна смерти человека, лишенного любви, хотя и погруженного в божественную любовь. Ибо Бог не отвергнет никогда никого, Его любовь будет отдана всем. Но огонь этой любви, по словам св. Исаака Сирина, становится вечной радостью для того, кто ее принимает, и адской мукой для того, кто его отвергает. Если ад в целом был, так сказать, уничтожен Христом, то ад личный остался страшной возможностью для свободы каждого. Но не означает ли это, что потерпел неудачу сам божественный проект всеобщего объединения, которое одно создает предпосылки для полноты личного раскрытия?
Церковь, как известно, осудила оригенизм, то есть осудила уверенность, что в конце концов все люди и даже падшие ангелы будут примирены во «всеобщем восстановлении», в «апокатастазисе» не только природы, но и личностей. Подобная уверенность действительно наталкивается на запреты Христа, столь суровые в первых трех Евангелиях, и пренебрегает непревратимой тайной нашей свободы: принять с Оригеном, что зло в конечном счете исчерпает себя, поскольку только Бог бесконечен, — значит забыть, что личная свобода имеет абсолютный характер именно потому, что это свобода по образу Божьему.
И однако наше соборное сознание, то есть сознание единства со всем человечеством, воссоединенном во Христе, не может спокойно принять мысль о существовании вечного ада.
И если эти сомнения в существовании вечных мук не особенно мучили богословов на Западе (по крайней мере, после святоотеческой эпохи), они преследовали в мыслях и в молитве какого-нибудь Пеги, прозревающего через евангельский социализм, тайну «со-сущности» всех людей. На Востоке же даже до нашего времени пылающие любовью души молились за вечно осужденных, то есть за демонов. Такое отношение к мучениям не оставалось преимуществом нескольких подвижников духа. Православный народ, особенно в России, очень сочувствовал осужденным, веря, например, что Богородица испросила облегчение их мук каждый год от Великого Четверга до Троицы — в литургическое время, которое как раз провозглашает всеобщее Восстание-восстановление и уже участвуют в его исполнении. Исцелимо ли это противоречие между свободой и любовью?
Заметим сначала, что древняя церковь, всецело обращенная ко Второму Пришествию Христа, не очень-то принимала факт существования окончательно осужденных, как не принимала она и немедленного блаженства святых. У многих Отцов мы находим скорее понятия постепенного очищения и исцеления. Если душа не полностью освящена, она должна пройти после смерти сквозь «нижние» миры и предстать перед символической «таможней», где силы зла взымают в их пользу то, что им принадлежит, оставляя душу все более и более отрешенной, обреченной на покой и молчание. Таким образом, «сон» смерти предстает как состояние созерцательное: смерть, расчленяя падшее существо, дает, почти навязывает душе покой, который духовные люди уже в этом мире знают под именем «бесстрастия», тот покой, который есть кроткое посещение Христа, всегда присутствующего в аду, и со своими святыми наполняющего все. Пусть даже умершими в судорогах неведения и отказа покой, молчание, неявное присутствие Божественного Врача ощущается как муки. Древней Церкви были известны эти состояния: всей своей любовью она молилась за всех умерших и именно за тех, кто в смысле перехода через «преисподняя земли» находится в аду. Во всех восточных обрядах в великую вечерню Пятидесятницы читаются очень древние коленопреклоненные молитвы. В этой службе по византийскому обряду мы читаем: «В этот праздник исполнения и спасения Ты внимаешь воздыханию молитв наших за заключенных во аде и подаешь нам великую надежду дарования усопшим избавления от тяготеющих над ними мук…» Любовь Божия, умножаемая молитвой Церкви, действует изнутри — ибо никто не одинок, — она воздействует на последний ад, на. личное одиночество, чтобы и оно открылось общению грядущего Царства.
Что касается проблемы «второй смерти» и окончательного ада после последнего Исполнения, то ранняя восточная молитва времен святого Антония дает нам не богословское, но житейское, экзистенциальное решение. Чтобы показать Антонию человека большей святости, чем был он сам, Христос посылает его к александрийскому башмачнику. И башмачник под конец признался великому аскету, что он, глядя на прохожих, думает: «Все люди спасутся, я один заслуживаю осуждения». И однако сапожник не впадал в отчаяние.
Эта установка не исчезала из мира православного подвижничества, а старец Силуан, умерший на Афоне в 1938 году, слышал, как Христос сказал ему: «Храни ум твой во аде, но не отчаивайся».
Это означает, что об аде нельзя говорить безлично, с задней мыслью, что речь идет, само собой разумеется, о других, но что о нем нужно говорить на языке Я и Ты, в движении раскаяния и надежды. Как говорил в прошлом веке св. Амвросий Оптинский, «спасение — это состояние между страхом и надеждой». Евангельские угрозы касаются только меня, они составляют бесконечную трагедию моей судьбы, они толкают меня к полному пересмотру жизни, к осознанию пребывания в аду и ответственности за него — и через это, если я не отчаиваюсь, я участвую в жизни Христа, навсегда победившего смерть. Но Ты — один из бесчисленных моих ближних, тебе я могу лишь служить, о тебе молиться и надеяться, что ты будешь спасен, что Христос настолько потрясет тебя своей любовью и красотой, что твои сомнения, твои колебания, твои терзания исчезнут, уступая место «великой радости». Апокатастазис не может быть уверенностью, он может быть лишь целью нашей духовной битвы. Помолимся, чтобы огонь Суда, который есть огонь божественной любви, попалил не злых, но то, что в каждом было похищено злом. Ибо Судия, он же и Заступник, и Крест, по словам св. Максима Исповедника, творит «суд осуждению». «Горсть песка в огромном море — вот что такое грех всякой плоти по сравнению с милосердием Божиим», — писал св. Исаак Сирин (Изречение 107); для него подлинный грех состоит в недостаточном внимании к Воскресению, которое воскрешает нас «к радости любви Христовой». «Что такое ад перед милостью Воскресения?» (Изречение 118).
Итак, неделимая Церковь отбросила учение о всеобщем воскресении, но восприняла надежду на него и молитву о нем. Многие святые Отцы Запада думают так же, как и святые Отцы Востока. Св. Амвросий Медиоланский утверждал, что «один и тот же человек одновременно спасен и осужден» (P.L., XV, 1502). А что ему нужно, чтобы спастись, как не осознавать себя осужденным и не отчаиваться? Как не открыться пасхальному восхищению через общение со святыми?
Последнее слово христианства — не ад, но победа над адом: если Бог нам не обещает всеобщего спасения, то это только потому, что он может даровать его нам, но ждет его от нас, от нашей любви.
Последнее слово принадлежит празднику.
«Праздников праздник»
Что такое праздник как не сверхизобилие красоты, жизни, отрешенной от пользы, от заботы и тяжести, сверхизобилие разделенной дружбы, жизни столь напряженной, что даже смерть кажется забытой? Праздник — это непосредственность и бескорыстие, это великое «да» бытию, торжество безграничности.
Серьезность, бережливость, трудолюбие, «воля к воле», свойственные современной западной жизни, угасили огни праздника и вложили в технологическую мощь то, что Жорж Батай называл присущей любой цивилизации «проклятой частью» и что можно было бы также назвать частью «священной». Человек определили себя через рассудок и силу и дал захиреть способностям празднования. Несомненно, что существует тайная связь между упадком праздника и отсутствием Бога в повседневности, ставшей «одномерной».
Сегодня же мы наблюдаем возвращение праздника. Самые оригинальные «революционеры», утописты 1968-го хотели жизни как праздника, а их психодрамы, разыгрываемые в Латинском Квартале, не превратились в закрытую для всех культуру, они скорее свидетельствовали о своего рода литургической ностальгии, о жажде литургии, которая была бы самой жизнью, обретенной во всей ее глубине.
Появляются сегодня и новые мистики, идущие от мистики не только личной и тайной, но и танцуемой, выкрикиваемой, переживаемой совместно.
Но новые революционеры хотят преобразить жизнь, отказываясь от истинных духовных истоков, которые бы только и позволили свершиться подлинному преображению.
Но новые мистики слишком часто празднуют только для праздника и рискуют раствориться в абстрактно заимствованном азиатском имперсонализме.
И те и другие в конце концов ищут экстаз ради него самого, доходя до разрушения, эротизма и наркомании…
Если Христос не воскрес, последнее слово всегда будет за смертью, и утро после праздника будет наполнено пеплом и одиночеством.
Но если Христос воскрес, Пасха «праздников праздник» и каждая евхаристия – «праздников праздник». Отныне мы способны «творить евхаристию во всякой вещи», т.е. «за все благодарить» (прим. пер.). Сквозь повседневную борьбу и даже через жертву мы все же пребываем в праздновании.
Между церковным праздником и созерцанием — тесная связь. Праздник дает каждому человеку первый опыт Бога живаго. Он открывает Его присутствие очам сердца и делает нас на мгновение способными обнаружить икону лица, «пламень вещей». Праздник раскрывает нам всякое существо и всякую вещь как чудо, поэтому вокруг освятившегося человека мир тоже становится праздником и обретает в чуде свою первоначальную прозрачность.
Святой — это человек, поглощенный пасхальной радостью, «праздником праздников», тот, кто может принять ближнего, говоря ему, как Серафим Саровский: «Радость моя! Христос воскресе!»
Тогда мы понимаем, что праздник в мире и праздник в Церкви немного похожи, но это явления разного порядка. В мире сначала бывает восторг, потом горечь, сначала наполненность жизни, потом грусть с привкусом смерти. В Церкви — сначала горечь, смерть нашего собственного ничтожества, раскаяние, прорывающее нашу бесчувственность, потом — великая умиротворенная радость быть прощенным, детская радость, что прощены и другие.
Итак, пасхальный праздник, как и осуществляющий его праздник евхаристический, суть сами по себе лишь предчувствие окончательного праздника в Новом Иерусалиме. Тогда Господь сам «утрет слезы из наших глаз» (Откр. XXI, 4), церковный символизм праздника упразднится и одновременно распространится на всю вселенную: праздник станет суть вещей. Не будет больше Храма, ибо Агнец прямо осияет все вещи, так что и котлы станут святы, как говорит пророк. Праздником окажется сама человеческая природа, раскрывшаяся в любви по образу Святой Троицы. Праздник откроет нам глаза на особую природу эроса и пищи, на «евхаристическое» отношение к Другому и к миру. Ибо Царство будет брачным пиром как праздник в Кане Галилейской: «Веселимся… пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста… А видишь ли солнце наше, видишь ли ты его?.. Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже во веки веков. Вон и вино несут новое, видишь, сосуды несут…» (Достоевский. Братья Карамазовы)