Кто живет в «Доме Иисуса»?

Я написал книгу «Дом Иисуса». И эта моя книга — попытка поговорить о евангельском учении в таком ключе. Достаточно много интересного материала предоставляют сами Евангелия, есть еще Иосиф Флавий, масса других источников, которые происходят из первых веков христианской истории и резонируют с евангельским текстом, позволяя нам делать наблюдения и выводы. Слова «школа» мы в синодальном переводе не найдем, но слово «дом» довольно часто присутствует в евангельских текстах. Например, мы читаем, что Господь проповедует на площади, произносит какие-то притчи, а потом сказано, что Он входит в дом и остается наедине со Своими учениками. Интересно, конечно, заглянуть и понять, что же там происходит.

Когда я начинал работу над книгой, мне хотелось поговорить о притчах. В Евангелии всё время отмечается, что Иисус говорил притчами, это основной риторический и дидактический жанр. Но он имеет две стороны. Господь произносит притчу на площади, это слышит народ, потом Он что-то объясняет уже отдельно Своим ученикам. В Евангелии от Луки Пётр задает вопрос, «к нам ли притчу сию говоришь, или и ко всем?» (Лк. 12, 41). Это одна и та же притча, но если Он истолковывает её ученикам в школе, в доме, наедине, то о чем там шла речь? Видимо, что-то не очень простое, потому что Он постоянно говорит: «как же вы не поняли притчу?», «опять вы не поняли притчу», «как же вы поймете все притчи», постоянно упрекает учеников в непонимании.

Иосиф Флавий пишет, что все еврейские школы различались интерпретацией Священного Писания. Значит, изучение Писания стоит в центре всякой школы. Есть разные подходы. Кумраниты комментируют Священное Писание по-своему, у фарисеев есть для этого особые правила и так далее. Может быть, притчи — это тоже какой-то особый прием, который каким-то образом соотносится с Ветхим Заветом? На это тоже есть намек в Евангелии. Вся 13-я глава от Матфея посвящена притчам. Там есть интересный момент. Иисус упрекает учеников, что они не понимают притч. Но в какой-то момент после того, как нам предлагается притча, Господь обращается к Своим ученикам и говорит: «ну как, поняли?» И вдруг они неожиданно говорят: «да, Господи». И тогда Он произносит следующую фразу: «Он же сказал им: поэтому всякий книжник, наученный Царству Небесному, подобен хозяину, который выносит из сокровищницы своей новое и старое» (Мф. 13, 52). Он обращается к Своим ученикам и называет их книжниками, подобными хозяину дома, главе школы, из которой выносят и старое, и новое. Новое, притчи о Царствии Небесном, каким-то образом соотносятся со старым, с Ветхим Заветом.

Получилось, что в книге про притчи я не говорю ничего. Я понял, что просто чтобы начать разговор и каким-то образом пытаться интерпретировать притчи, мне надо рассказать, что этому предшествовало. Надо понять, где мы находимся, в каком времени, как устроено это общество. О том месте, которое занимало Священное Писание, о том, как выстраивалось образование, об отношении к слову, к учению, к учителю, о том, кто такие ученики, и многое другое. Не учитывая этого, будет очень сложно говорить о притче как особом экзегетическом приеме. Эта тема бесконечна и становится интересна, когда мы касаемся конкретных примеров. «Дом Иисуса» посвящен в первую очередь этому.

Новая литературная форма

Понятно, что Иисус был не един­ственным проповедником в Иерусалиме, там собирались огромные толпы народа. Притча, обращенная к толпе, обладает определенной стратегией, чтобы привлечь и удержать внимание слушателя, чтобы человек, который отошел, не забыл её, она продолжала бы занимать его мысли.

Существуют неканонические притчи, которые очень похожи на канонические: там возникают те же персонажи, они строятся примерно по таким же законам, как и евангельские притчи. Но они появляются не раньше наших Евангелий. Те учителя, что предшествовали Иисусу, не произносят притч. Первым из раввинистических учителей закона, который учит притчами, был Рабан Йоханан бен Закай. Он умер после 70 года и, по всей вероятности, являлся ровесником Иисуса. С его именем связан целый ряд притч. Но кто начал, каким образом появляется этот жанр? Как новозаветные притчи соотносятся с тем, что мы читаем в книге Притч, ведь очевидно, что это совершенно разные жанры и в то же время есть и определенная преемственность? Каким образом формировалась евангельская литература?

Здесь мы имеем две точки. Это, условно, 33-й год, когда Господь оставляет Своих учеников и остается маленькая группа из 19 человек, которая является носительницей огромного устного предания. Всё, что Он говорил, вся Его история сохраняется внутри этой группы. Это огромный интеллектуальный труд. Кто из нас помнит хотя бы одну евангельскую притчу наизусть? А иx 40 минимум. И это далеко не всё предание.

И есть вторая точка, о которой мы можем говорить с большой степенью достоверности, это уже спустя полвека, конец I века, когда у нас есть четыре письменных Евангелия. Что было между двумя этими точками? Мы помним, как заканчивается Евангелие от Иоанна: «Многое и другое сотворил Иисус; но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь» (Ин. 21, 25). За этим стоит колоссальная работа. Объем устной традиции огромен, а конечная письменная фиксация имеет свои пределы. Необходимо отобрать то, что должно сохраниться в будущем. Весь материал был ранжирован, приведен в порядок, оформлен в разные тематические, жанровые группы. Мы видим и иногда можем проследить, как формируются эти блоки.

Например, в Евангелии от Луки есть место, где собраны короткие афоризмы. 13-я глава от Матфея посвящена притчам. Более того, эта 13-я глава имеет параллели у Марка и Луки. У Луки совсем кратко, это 8-я глава, всего одна притча, комментарий и вопрос. В 4-й главе у Марка добавляются новые притчи, но они строятся вокруг одного ключевого слова, притчи о зерне. Отдельный цикл — страстной, о последних днях Иисуса. Чтобы записать всё это, потребовалась новая литературная форма и, сколько бы мы ни пытались проводить параллели, она уникальна. Авторы Евангелий всё это проделали.

В это же время такая же работа ведется в рамках раввинистической традиции. Она тоже началась около первого века, там тоже есть свои персонажи, которые пытаются упорядочить устную традицию. Но завершена работа будет гораздо позже, только около 200 года. Возможно, то, что мы знаем о кодификации раввинистической традиции, поможет нам понять, как это происходило в христианской общине. Очевидно, что там всё произошло гораздо быстрее, на протяжении одного или полутора поколений, около полувека; правда, и объем Евангелий меньше.

Есть еще один момент. Никто не сомневается, что Господь проповедовал по-семитски, но Евангелия до нас дошли по-гречески, то есть евангелисты перевели всю эту традицию с одного языка на другой и, более того, смогли её каким-то образом развернуть на языческую аудиторию. Это тоже огромная работа.

Всё сходится ко Христу

Первая часть книги написана в жанре интервью: он позволяет сохранить разговорную интонацию, более динамичен, легче усваивается, в его рамках проще менять темы и не надо всякий раз объяснять, почему мы теперь об этом начинаем говорить. Эта живость позволяет говорить о вещах, тоже принадлежащих разговорному жанру, — о диспутах, спорах, пословицах. Как только библеистика начинает говорить о таких вещах на своем научном языке, многое ускользает. Мне хотелось придать книге личный характер, потому что это не просто предмет исследования, а такая книга, с которой ты собеседуешь, и она тебе отвечает.

Вторая часть книги состоит из восьми статей, которые писались для популярных журналов. Они, по сути, попадают в тему, и я рад, что они оказались вместе. Все статьи, кроме «Крика Давида», касаются темы глубочайшей связи Нового и Ветхого Завета и в том, что касается Евхаристии, и в том, что касается создания Евангелий. В главе, посвященной Шестодневу, я также выхожу на Новый Завет, потому что Шестоднев — это большой фундаментальный текст, где закладываются основные богословские понятия, где названы те слова, термины, если хотите, которыми потом оперирует всё последующее богословие, как ветхозаветное, так и новозаветное. Это «свет», «слово», «образ», «творение», «Бог», «человек». Текстом как бы сплетен целый ряд сложных смысловых линий, они так или иначе выходят на новозаветную историю, на Христа. Мир творится из тьмы к свету, появляется Тот, кто говорит: «Я есть свет». Мир творится из какого-то безобразного вещества, появляется человек, который есть образ Божий, и в конце концов появляется Тот, Кто говорит: «видевший Меня видел Отца», «Я и Отец одно». Мир творится из немоты к слову, потом является Слово. Смысловые линии все сходятся на Христе, и является Он, не только совершенный Бог, но и совершенный человек.

Кричащая Псалтирь

Глава «Крик Давида» — это попытка прочитать Псалтирь с учетом его доминирующей интонации. Давид постоянно кричит, вопит, взывает и так далее. В еврейском языке глаголов со значением «кричать» как минимум в два раза больше, чем в русском. В этом смысле переводчику всегда приходится тяжело, у него не хватает палитры, чтобы это передать. Мы привыкли к Псалтири в нашем церковном чтении. Монотонная интонация несколько нивелирует жанровую особенность Псалтири. Но стоит попытаться прочитать Псалтырь с тем, чтобы показать всю его экспрессию, как всё это выстраивается некую сюжетную линию.

В книге я предлагаю фрагменты моих переводов псалмов, которые сопровождаются небольшими комментариями. Я пытаюсь говорить о том, что крик — это не всегда громко. По этому поводу мне вспоминается одна современная песня на иврите, в которой говорится, что нет вещи более целой, чем разбитое сердце, и нет крика громче, чем молчание.

Для нас крик — это всегда что-то громкое и с негативными коннотациями: мы кричим, когда нам больно, или мы сердимся, не можем держать себя в руках. Но библейский крик — это совершенно о другом. В псалмах об этом очень много говорится. Для Давида кричать значит собрать себя в слове. Полностью обратиться. Это какая­-то особая внутренняя вибрация, он пытается устранить всё, что могло бы его отвлечь или заставить отвести взор.

Анатомия в книге псалмов тоже гораздо богаче, чем то, что мы видим в переводе. Когда Давид кричит, то использует не только гортань, туда подключается всё. Упоминаются и почки, и кишки, и сердце, и лёгкие, и печень. Часто это у нас переводится как «внутренняя моя», потому что как-то некрасиво говорить в молитве о кишках и тому подобном.

Для Давида очень важно быть уверенным, что Бог его слышит. Очень часто он начинает свои псалмы с призыва: «Ответь!» Он еще не успел ничего попросить, но уже настойчиво просит Бога быть с ним, услышать. Для него важнее получить ответ, чем что именно Бог ответит. Крик Давида — это не то, что практикуют те, кто пытается делать это громко, это внутренняя сосредоточенность и настойчивость в том, чтобы связь с Богом не нарушалась. Он может быть безголосым, и в нем нет театральности: «Боже мой! Боже мой! [внемли мне] для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, — и Ты не внемлешь мне, ночью, — и нет мне успокоения. Но Ты, Святый, живешь среди славословий Израиля. На Тебя уповали отцы наши; уповали, и Ты избавлял их; к Тебе взывали они, и были спасаемы; на Тебя уповали, и не оставались в стыде. Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе» (Пс. 21, 2–7).

К кому обращена притча

Многие притчи, например новозаветные о Царствии Божием, — это такой жанр, который позволяет обратиться ко всем, но при этом притча не нивелирует своих слушателей. Мы знаем примеры, когда ораторы выступают перед огромной толпой, и в ней разогреваются какие-то стадные чувства. Но притча по-другому выстраивает коммуникации. Есть определенные стратегии, которые улавливают человека и удерживают его внимание. Часто они реализуются через вопрос. В каждой притче есть вопрос, он, как правило, не выражен вербально, знак вопроса не ставится. Он возникает либо как размыкание смысла, либо как некий парадокс, то есть что-то не сходится. И человек, когда слышит притчу, остается с вопросом.

Например, притча о безумном богаче: «И сказал им притчу: у одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и всё добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет» (Лк. 12, 16–21).

Вообще говоря, эта притча на фоне других поражает своей банальностью. Мы все знаем, что смертны, и знаем, что ничего с собой не заберем. Богач говорит сам себе: «много богатства у Тебя», эта фраза встречается дважды в Ветхом Завете в связи с богатством у Бога. В конце притчи — загадочные слова: «так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет». Остается вопрос: что же такое «богатеть в Бога»?

Человек прослушал притчу, услышал вопрос, прямого ответа она не дает, и вот он уходит с этим вопросом. При этом очевидно, что раз вопрос задан, то должен быть и ответ. Таким образом незаметно притча становится инструментом, который работает внутри тебя. Она обращена ко всем, но диалог с этой притчей продолжается на индивидуальном уровне. А потом ты находишь ответ, и он требует действий лично от тебя.

Ответ очень простой: если тебе Бог дал столько, что ты не можешь вместить, то почему хотя бы этим излишком не поделиться? Он приводится строчкой ниже: «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство. Продавайте имения ваши и давайте милостыню. Приготовляйте себе вместилища неветшающие, сокровище неоскудевающее на небесах, куда вор не приближается и где моль не съедает, ибо где сокровище ваше, там и сердце ваше будет» (Лк. 12, 32–34).

Ответ ставит тебя перед проблемой, которая решается твоими волевыми действиями, поступками. Таким образом, притча, обращенная к толпе, становится орудием становления индивидуальности. В конце концов ты сам принимаешь решение и отвечаешь действием. Христос говорит: понимайте, как вы слышите, имеющий ухо услышать, да слышит. Почему повторяется слово «услышать»? Я для себя отвечаю так, что тот, кто способен расслышать вопрос, пускай пытается расслышать ответ.

Книжники и мудрецы

Отношения между фарисеями и Христом были сложнее, чем наши школьные, семинарские представления. Есть некоторые моменты, которые ускользают от нас. На самом деле фарисеи проявляют к Нему интерес, приглашают Его, однажды Он заходит в дом к фарисею. О книжниках Сам Господь говорит, что всё, чему они вас учат, слушайте, по делам же их не поступайте.

В книге я сравниваю прощальные беседы Иисуса и Иоханнана бен Заккая. Понятны становятся различия между ними. Для фарисеев последний авторитет — это Тора, они существуют в этой парадигме. Они толкователи, и если говорят притчами, то только затем, чтобы истолковать Священное Писание. Но приходит Иисус, который оспаривает авторитет Торы. Он не толкователь и не объясняет ничего, внутри Его притч есть загадки, они ставят людей перед вопросами. Христос сокрушает два основополагающих принципа, столпа всякого фарисейства, а именно богоизбранность Израиля и авторитет Торы. А в 23-й главе от Матфея Он семь раз повторяет: «горе вам, книжники и фарисеи».

Загадочные имена

Я в последние годы достаточно много работал над реконструкцией или, если хотите, над переводом евангельских притч на иврит. Эти переводы обнаруживают массу интересных вещей, и это не только игра слов, аллитерация, определенные ритмы и так далее. В первую очередь мне представляется интересным то, что очень мало подмечено: эти реконструкции позволяют увидеть, что там содержится огромное количество аллюзий на Ветхий Завет. Это значительно обогащает содержание притч.

Христос проповедовал не на пустом месте, а в пространстве Книги, и я пытаюсь показать, как устроено это пространство. Насколько хорошо люди того времени были знакомы с текстами Писания, насколько их опознавали не только когда их цитировали, но и когда выстраивали аллюзии. Я использую такой образ: притча может быть очень простой, но сыгранная в акустическом зале Ветхого Завета, огромного текста, она может звучать, как целый оркестр.

Если говорить о новозаветной библеистике, то притчам больше всего не повезло. Притчи истолкованы из опыта европейской литературы и литературоведения. Мы на них смотрим сквозь очки европейской науки, и очень многое теряется. Интересно посмотреть на них изнутри культуры и словесности времен Христа.

Мы знаем порядка 40 притч. Сколько персонажей названы по имени? Только одно имя мы найдем в притчах — это бедный, несчастный, убогий Лазарь. А все остальные — «был один человек», «у одного человека», «одна жена», «некий домовладыка». Они все остаются безымянными. Но с учетом аллюзий на Ветхий Завет, которые прочитываются в этих притчах, мы можем попытаться поискать их.

Очень часто в притчах нам предлагаются устойчивые словосочетания, например «масло и вино», «три саты муки», «багрянец и пурпур». Представьте, что всегда, когда мы встречаем такие словосочетания, это отсылка на Ветхий Завет. Они привязаны к совершенно конкретным историям и персонажам. Мы об этом не задумываемся, это вне поля нашего зрения. Но ученики Иисуса знали Писание в достаточной мере, потому что они слышали его каждую субботу. Люди в окружении Иисуса знали Писание наизусть, как мы, например, знаем «я помню чудное…» Что дальше? — «мгновенье». «Мой дядя самых…» — «честных правил». Стоило сказать два-три слова, и они понимали, о чем это и куда это тянется. Я полагаю, что народ догадывался, кто такие эти безымянные мужья и жены, и это было то, что привлекало внимание к притчам Христа.

Ветхий Завет в Новом раскрывается

Например, «Царство Небесное подобное закваске, которую жена взяла и спрятала в трех сатах муки». Вопрос: как звали эту жену? 18-я глава книги Бытия. Аврааму являются три путника, он бежит к своей жене Сарре и говорит: замеси скорее три саты муки. Да, женщину в притче звали Сарра. На самом деле есть даже фонетическая подсказка, потому что закваска по-еврейски — «сэор» и имя Сара созвучно этому слову. Я не думаю, что это что-то очень серьезное, это уровень школьной загадки, но она, безусловно, привлекает внимание к притче, и в ней есть своя глубина.Мы привыкли всё истолковывать аллегорически и понимаем, что в притче значимы все элементы, нет ничего незначительного. Если есть три саты муки, это или три человека, или дух, душа, тело. То есть это действительно ключевые слова, но они ключевые, потому что адресуют нас к Ветхому Завету. При помощи этих слов не просто аллюзия, а целый ветхозаветный текст включается в новозаветную притчу.

Чтобы двигаться в определенном направлении, нам нужны две точки. Если есть только точка А, из нее мы можем двигаться в любую сторону. Если есть А и Б, то возможна только одна-единственная прямая. Чтобы двигаться в смысловом пространстве, точно так же нам нужно две точки. Эти ветхозаветные аллюзии часто оказываются как раз той отправной точкой, которая нам позволяет осмыслить новозаветную притчу. И пока мы её не видим, мы как бы не встали на эту прямую и наше толкование может быть совершенно произвольным.

Посмотрим, как работает ветхозаветный материал в притче о закваске. Во-первых, новозаветная притча — про закваску, а в книге Бытия Авраам просит Сарру замесить три саты муки и испечь пресные лепешки. Вот уже возникает антитеза, и мы понимаем, что это не случайно. Что такое этот хлеб, который Авраам хочет поднести троим путникам? Это дар его любви, то, что он готов отдать. Возникает вопрос: неужели в Ветхом Завете любовь пресная? В конце концов, именно в Ветхом Завете, в том числе в истории Авраама, мы читаем о какой-то совершенно уникальной мере любви — всем сердцем своим, всей мыслью своей, всем помышлением. Это интересный момент, потому что на самом деле ветхозаветные заповеди, как правило, не требуют от человека ничего чрезвычайного, предлагают доступную ему меру, а тут вдруг такой максимализм. Но в то же время внутри этого максимализма есть ограничения. «Возлюби Господа Бога всем сердцем своим, всей силой своей, всем помышлением» — эта любовь не выходит за рамки человеческой природы. А в Новом Завете появляется другое: оказывается, любовь может быть вдохновлена, заквашена свыше, и можно любить за пределами своих сил.

Теперь представьте, что для всех 40 безымянных притч есть имена и это всё начинает искриться, как только мы погружаемся в ту эпоху.

Текст подготовлен журналом «Вода живая» по материалам встречи с протоиереем Леонидом Грилихесом в Просветительском центре Феодоровского собора 27 мая 2022 года. Встреча организована издательством «Никея».