Царь и Патриарх, или Нужен ли Патриарх Самодержавию?

Красивый и богатый богословским смыслом праздник Введения во Храм Пресвятой Богородицы связан для нас со знаменательным событием отечественной истории – торжественной интронизацией («возведением на патриарший трон») Святейшего Патриарха Московского и всея России Тихона 21 ноября / 4 декабря 1917 года. Пять лет тому назад, когда мы праздновали столетний юбилей этого события, люди, считающие «идеальным» для бытия Церкви монархический государственный строй, недоумевали: почему же законное (каноническое) восстановление внутреннего строя Российской Церкви началось только в 1917 году, при Временном правительстве, разрешившем созыв Всероссийского Поместного Собора. А восстановление Патриаршества произошло уже при Советской власти? Почему же Патриарха нельзя было избрать раньше, ведь, согласно известной формуле (Православие – Самодержавие – Народность), Патриарх и Самодержец – лучшие друзья, вместе ведущие свой Народ к процветанию и спасению?

Попытаемся если не ответить (история – увы! – нас не учит), то хотя бы обозначить бесспорные составляющие вопроса, основанные на фактах. Каков же был характер взаимоотношений Церкви и государства в нашей истории? Сначала – несколько пояснений.

Монархия – Божественное установление?

Источники свидетельствуют, что монархия – это закономерное порождение языческих цивилизаций: она священна, потому что царь – божественное существо, например, «сын Ашшура» в Ассирии или «земной бог Гор» (фараон) в Египте. Напротив, полученный Моисеем Закон предполагает теократию («боговластие») как идеальное мироустройство и потому отрицает божественность любой земной власти. Перед Законом Божиим все люди равны, и появление в Израиле монархии Библия рассматривает как «грехопадение» – вынужденную уступку Бога Своему «жестоковыйному народу», завидовавшему пышным дворцовым культам своих соседей-язычников. «И собрались все старейшины Израиля, и пришли к (пророку) Самуилу в Раму, и сказали ему: «…Поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов«. И не понравилось это слово Самуилу <…>. И молился Самуил Господу. И сказал Господь Самуилу: «Послушай голоса народа во всём, что́ они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними»» (1 Цар. 8:4–7). Древнееврейская монархия исчерпала себя с падением Иерусалима в 587/6 году до н. э., что чётко зафиксировал пророк Иезекииль. Смотрите его описание будущего теократического царства. (Династии Маккавеев и Ирода были, строго говоря, нелегитимны. Впрочем, это особая тема.)

Для демократической Европы восточный обожествлённый царь – первоначально фигура комическая. Всё изменилось с царя Македонии Александра (336–323 до н. э.), которому жрецы завоёванного Египта даровали божественный титул. «О, Александр теперь у нас, оказывается, сын Сераписа, – шутил один его биограф. – Ну и пусть им будет, если ему так нравится!» Но вскоре политическая выгода быть «богом», стоящим над людскими законами, взяла верх. Посмотрите титулатуру преемников Александра – Птолемеев и Селевкидов.

В Древнем Риме одни здравомыслящие императоры относились к своему «божеству» скептически, другие играли спектакль всерьёз. На одном из холмов Рима стояла гигантская статуя бога Солнца (Гелиоса), золотая голова которого начинала светится под первыми лучами восходящего Солнца, когда город ещё лежал во мгле. Фантастическое зрелище! Чтобы показать, кто есть кто, безумный император Нерон (54–68) приказал обезглавить статую и водрузить на её плечи свою золотую голову таких же размеров. Возразить нечего!

Даже покровительствовавший христианам имп. Константин Великий (306–337) «по должности» всю жизнь исполнял функции языческого Верховного жреца (Pontifex Maximus). Уважая чувства языческого населения, он около 326 года дал согласие на сооружение храма своему «божеству» (numini nostro) в италийской Гиспелле, а после смерти был причислен римским Сенатом к «сонму богов» [1]. Последующим христианским государям и вовсе не было резона отрекаться от столь полезной «божественности» (в смягчённой форме «помазанничества»), ставящей их над подданными.

Разумеется, древние и средневековые народы, столетиями жившие в условиях монархического (императорского, княжеского) строя, долго не представляли себе иной власти и привыкли смотреть на государей снизу вверх.

Папоцезари́зм и цезарепапи́зм

Думаю, эти историографические термины всем знакомы. Они обозначают два диаметрально противоположных принципа взаимоотношений Церкви и государства (на эту тему много работ). В первом случае высшее духовное лицо (например, папа Римский) сосредотачивает в своих руках не только духовную, но и светскую власть (юридически или фактически). Во втором – государство в лице своего монарха (который «обожествляется» и тем изымается из правовой и моральной сферы) узурпирует духовную власть и руководит Церковью. По словам Николая Бердяева, «католический папизм и византийский цезаризм – остатки язычества, знаки того, что человечество ещё не приняло в себя Христа».

Пример папоцезаризма. Император Генрих IV, отлучённый в ходе борьбы за инвеституру папой Григорием VII от Церкви, понёс унизительное покаяние. В январе 1077 года во власянице и пешком он пересёк Альпы и три дня ждал на морозе у крепости Канόсса, где пребывал в то время папа. Допущенный к понтифику, он встал перед ним на колени… В условиях формирования на обломках Западной Римской империи новых государств, папа был единственным там связующим звеном и духовным центром, постепенно превратившись в «некоего квазиимператора Западной Европы» [2]. При этом и само слово «Каносса» стало нарицательным.

Пример цезарепапизма. Напротив, на православном Востоке делали всё, чтобы Церковь знала своё место в отведённом ей гетто и царь играл первую скрипку. «Каносса» здесь была в принципе невозможна. Какая участь могла ожидать иерарха в Византии, где формально существовала некая «симфония» Церкви и государства? Вспомним судьбу несчастного патриарха Константинопольского Константина II (754–766), избранного на престол по воле императора-иконоборца Константина Копрони́ма («Навозника») иконоборческим собором 754 года [3]. (Беременным женщинам и детям не советую читать это примечание.)

И это происходило не в Германии 1930-х годов (где к лояльным гражданам так не относились!), но в «православной и культурной» Византии (сейчас её модно противопоставлять будто бы «дикому» католическому Западу), где, кроме икон, официально не отменили ни Заповеди Блаженства, ни даже слова «любите врагов ваших» (Мф. 5:44), хотя каким врагом самодержцу был навеки сосланный на острова несчастный Патриарх? Евхаристия и все другие таинства в Святой Софии и всех храмах империи совершались, а «христианнейший» по званию император и его сатрапы (византийские «опричники» и «малюты скуратовы») по долгу службы исповедовались (вот только в чём?) и причащались (вот только чему и для чего?). Никогда не мог понять психологию таких людей… Нам это ничего не напоминает из нашей истории?

Могут сказать, что эти цезарепапистские бесчинства творил император-еретик. Но вот отрывок из полемики нашего митрополита Московского Филиппа (Колычева) и «боголюбивого» царя Ивана Грозного (любившего читать и петь на клиросе) в Неделю Крестопоклонную 22 марта 1568 года в Успенском соборе Кремля. «Державный царь, ты облечён от Бога самым высоким саном и потому должен чтить более всего Бога. Но скипетр земной власти дан тебе для того, чтобы ты соблюдал правду в людях и царствовал над ними законно… Подобает же тебе, как смертному, не превозноситься и, как образу Божию, не гневаться, ибо только тот может называться властелином, кто сам не работает позорным страстям, но побеждает их с помощью своего ума…».

Царь не выдержал и в ярости, брызгая слюной, закричал: «Филипп! Не прекословь державе нашей, а не то гнев мой постигнет тебя, или оставь свой сан»! Обратим внимание, что он отождествляет себя с «державой», подобно тому, как языческие императоры были воплощением Римской империи и потому обожествлялись. Поскольку Святитель не изменил своего мнения и продолжал «досаждать» царю евангельскими заповедями, то участь его была решена…

Царь Петр Первый стремился, чтобы в монастыри уходили только увечные солдаты и старики, то есть негодные к государственной службе люди, «отработанный материал». Патриарх Адриан (1690–1700) напрасно пытался пристыдить царя, доказывая в особой челобитной, что наибольшей свободой Русская Церковь обладала, оказывается, при монголо-татарах, освободивших её от уплаты дани и открывших в столице Золотой Орды вторую по значимости (после Киевской) кафедру – Сарайскую и Золотоордынскую (её преемники – нынешние митрополиты Крутицкие и Коломенские)! С этим последним (перед Синодальным периодом) патриархом Петр обошелся крайне милостиво – голову не отрубил и подушкой не задушил, но лишь фактически заточил в монастыре, лишив возможности участвовать в общественной жизни и противодействовать его антицерковным реформам. А после его смерти († 1700) решил и вовсе «отменить» патриархов, чтобы под ногами не путались и строительству державы не мешали. Мне хорошо запомнился этот исторический парадокс из интереснейшей лекции нашего профессора протоиерея Иоанна Белевцева.

При Петре I патриарх заменяется «Духовной Коллегией», названной впоследствии «Святейшим Правительствующим Синодом». Эта коллегия имела такой же статус, как и все другие коллегии, то есть министерства. Секретарь Синода – так называемый «обер-прокурор» (мирянин, иногда офицер, иногда масон или откровенный атеист, смеющийся над Церковью) – красноречиво назывался «όком царя». Он имел право свободного входа как к царю, так и на заседания членов Синода и, в случае несогласия с их решениями, мог тут же «похерить» их бумаги. Церковь, лишённая собственного голоса, стала «религиозной командой» (выражаясь языком Петра), – «приводны́м ремнём» от правительства к народу, была втиснута в жёсткие рамки «обслуживания духовных нужд», определяемых самим же государством.

Император – библейский царь или «Сам Христос»?

Особый статус русского монарха выявляется в коронационном чине. Ни в Византии, ни на Западе помазание миром при коронации не отождествлялось с таинством Миропомазания, а в России такое отождествление произошло. Константинопольский патриарх, помазу́я императора, возглашал «Свят, Свят, Свят!», что отсылает нас к ветхозаветной символике посвящения на служение (см.: Ис. 6 гл.). Русский же патриарх (митрополит), помазу́я царя, произносил формулу «Печать и дар Святаго Духа» (в позднейшей редакции – «Печать дара Духа Святаго»), то есть слова из чина Миропомазания. При этом в Константинополе помазывалась лишь голова коронуемого монарха, а в Москве – и другие части тела, как это делается при обычном Миропомазании. Согласно свт. Симеону Солунскому († 1429), – знаменитому богослову и литургисту, фактически подводившему итоги истории славной богослужебной византийской традиции (существуют русские переводы), – в Византии помазание производилось от имени Христа: на голове василевса (императора) с помощью мира изображался крест, ибо «Сам Христос помазует василевса, ограждая его Своим крестом от поражений, давая ему власть и делая его главой», – ясно, что главой лишь государства, ибо Глава Церкви – Христос. Как видим, смысл помазания существенно различен: в Византии и на Западе монарх при помазании уподобляется Израильскому царю (наёмному служителю народа), в России же – Самому Христу! Историк церковного права Николай Суворов, которого упрекали в протестантизме, даже считал это «царское» миропомазание особым – «восьмым»! – таинством, в котором «русский православный царь получает благодатные дары для управления не только Русским государством, но и Церковью». Комментарии излишни! Составители русского чина помазания на царство в XVI веке (митрополит Московский Макарий и его сотрудники) существенно отклонились от византийской православной традиции, и это имело далеко идущие – и роковые для русской монархии – последствия.

Крайнее выражение статус российского монарха находит в месте причащения при коронации. В алтаре причащались византийские императоры. У нас в алтаре впервые приобщается царь Алексей Михайлович (1645–1676), а с поставления Феодора Алексеевича (1676) такое причащение связывается с помазанием на царство и символизирует особый статус «помазанника». При этом царь, уподобившийся через помазание Самому Христу, подобно Христу – как «Царь славы»! – входит в алтарь Царскими вратами. Одновременно, в соответствии с византийской традицией, царь уподобляется диакону: Тело Христово даётся ему прямо в руки, а Кровь он испивает из потира.

«Глава» Церкви – женщина!?

Но в XVIII столетии в алтарь для причащения стали вводить и коронуемых самодержавных императриц: первой по диаконскому чину приобщилась Анна Иоанновна (1730). Сохранилось «Описание коронации 1742 года» Елизаветы Петровны. Прочтём фрагмент.

После венчания и помазания на царство «Ея́ Императорское Величество Архиерейскою рукою Царскими дверьми введена внутрь Олтаря и, стоя пред святою трапезою на златом ковре, соизволила принять от него перваго Архиерея святых Таин тела и крове Господни причастие, по чину царскому, то есть как причащаются священнослужители: особь от тела и особь от крове Христовы… (выделено мною. – Ю. Р.)». Эти официозные строки звучат как кощунство. Что придаёт человеку столь ярко выраженное чувство собственной значимости при встрече с Богочеловеком Иисусом Христом? Неужели то, что евангельский Помазанник не владел даже крохотным Израильским царством и потому не знал, где «главы подклони́ти», а у русского «помазанника» – огромная империя и роскошные дворцы? Для христианина – более чем странная логика…

Протоиерей Алексей Мальцев полагает, что такое нарушение канонов, воспрещающих женщинам входить в алтарь, обусловлено тем, что императрица уподобляется диаконисе. Объяснение граничит с насмешкой: византийские диаконисы, имевшие право входить в алтарь, брать с престола потир, причащаться из него и причащать женщин, рукополагались на своё служение (хиротония практически идентична диаконской). При этом они были строгие монахини. Российские же императрицы из-за своей перманентно «неустроенной» личной жизни, которую они считали «естественной», присущей им «по статусу», вообще не имели права причащаться (даже как миряне)! [4]

Это был апогей унижения нашей Церкви, официально возглавляемой куртизанками-императрицами («Мессалинами»), на которых клейма негде было ставить.

Всё-таки «крайняя судия»!

За весь Синодальный период (до начала либеральных реформ в XX веке) лишь один архиерей осмелился выступить в защиту канонической формы церковного правления. Это был архиепископ Ростовский Арсений (Мациевич), записку которого об упразднении синодальной формы правления «церкволюбивая» Елизавета прочла в период коронации (апрель 1742 г.). В ней говорилось и об унизительной для архиерейского сана форме присяги императору как главе Церкви, особенно слов: «Исповедаю же с клятвою крайнего судию сея́ Коллегии (Синода) бы́ти Самую Всероссийскую монархиню Государыню нашу всемилостивейшую». Взамен наивный иерарх предлагал такой текст: «Исповедаю же с клятвою Крайнего Судию и Законоположителя духовного сего церковного правительства быти – Cамого Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, полномощного Главу Церкви и Великого Архиерея и Царя, надо всеми владычествующего и всем имущего посуди́ти – живым и мертвым». В пояснении он даже указал, что термин «крайний судия» в приложении к императору – это «излишнее ласкательство во унижение или отвержение Крайнего Судии – Самого Христа»! Елизавета доклад приняла, но не отказалась от лестного права быть «крайним судиёй» Русской Церкви: всё осталось без изменений. При этом надо отдать должное её «крайней» снисходительности по отношению к архиепископу Арсению, не только не подписавшему присягу, но и дерзко заявившему, что такая присяга не согласна «с верой в Главу Церкви Христа и более прилична присяге римскому папе»! Она милостиво отпустила владыку Арсения в его Ростовскую епархию, а лист с переделанной присягой был положен под сукно и позднее сожжён. Логика развития взаимоотношений между Церковью и государством была неумолима, и та же «церкволюбивая монархиня» указом 1757 года положила начало болезненному для Церкви процессу секуляризации церковных земель.

Ученица Вольтера на Российском престоле

Реализацию этого нового, европейски «просвещённого», принципа взаимоотношений Церкви и государства вскоре осуществила ярая поклонница Вольтера и Руссо немецкая княжна София Авгу́ста Фредери́ка А́нгальт-Це́рбстская из прусского Штеттина, считавшая, что религия – лишь «полезное орудие для управления народами». Став Екатериной Второй, она воздвигла на Русскую Церковь гонение, никогда ранее не бывшее и повторившееся лишь после 1917 года. После Указа о церковных владениях (26 февраля 1764 года) из 954 действующих монастырей осталось 226 штатных и 161 заштатный. Основывать новые монастыри было запрещено; под запрет попали и все часовни как «рассадники суеверия». У Церкви изъяли 9 млн гектаров земли, которая накапливалась веками из добровольных пожертвований и обеспечивала возможность широкой благотворительности. В результате этого разгрома Церковь лишилась даже возможности к самостоятельному существованию.

Все прирученные архиереи благоразумно молчали («потому что молчание – золото», как пел один бард), только вот одиноко «возникал», ещё со времён Елизаветы Петровны, этот неугомонный митрополит Ростовский и Ярославский Арсений (Мациевич). Не понимал, бедняга, что он – тоже «государственный чиновник», пусть и в рясе, а «главе Церкви» («Матушке Екатерине») перечить никак нельзя. Придворные архиереи в шелковых рясах ему об этом говорили, только он почему-то всё время ссылался на Евангелие и жизнь Иоанна Предтечи? Не дипломат: сам виноват!

В 1763 году в Неделю Торжества Православия к традиционным анафемам в адрес еретиков он прибавил анафематизмы в адрес «насильствующих и обидящих святы́я Божия церкви и монастыри»! Что ж, этот «оскорбитель Ея́ Величества» был лишён матушкой Екатериной руками сервильных архиереев сана и даже монашества и «милостиво» (без пыток на дыбе) закончил свою жизнь в 1772 году в крысином ледяном каземате Ревельской крепости под именем «мужика Андрея Враля». (Как будто политик может лишить человека его монашеских обетов, принесённых Богу, и монашеского имени?! Его канцелярия «сильнее» Небесной Канцелярии? Ещё один пример цезарепапизма.) Лишь в 2000 году митрополит Арсений был прославлен нашей Церковью в лике святых как священномученик [5].

«Ведомство православного исповедания»

Как отмечает Дмитрий Поспеловский, «задуманная архиепископом Феофаном Прокоповичем и Петром I синодальная система окончательно оформилась в эпоху Николая I как деспотическая диктатура гражданского чиновника-обер-прокурора над Синодом и духовенством вообще. Оба обер-прокурора этой эпохи, масон С. Д. Нечаев (1833–1836) и генерал Н. А. Протасов (1836–1855), откровенно презирали епископат. Своё назначение обер-прокурором Протасов выразил такими «замечательными» словами в письме приятелю: «Теперь я главнокомандующий Церкви, я патриарх, я чёрт знает что…». (Сказано откровенно: «чёрт» хорошо знал его роль в истории дискредитации Православной Церкви и явно радовался.) Это он определил Церковь как «Ведомство православного исповедания», т. е. министерство, во главе которого он видел себя именно министром.

Примат государства над Церковью выражался и в высокомерном отношении к священническому сословию. Ещё в XIX веке дворянин, пожелавший стать священником, обращался за разрешением лично к императору: переход в замкнутое «поповское сословие» негласно считался «мезальянсом», недостойным благородного человека на службе государства. Так поступил, например, блестящий поручик, представитель старинного дворянского рода, Дмитрий Александрович Брянчанинов, будущий духовный писатель архиепископ Игнатий (Брянчанинов) († 1877).

Церковь в начале XX века

Не будем говорить о политических переменах, происходивших в России (увы! с катастрофическим опозданием) в начале минувшего столетия. Необходимость религиозных реформ тоже хорошо осознавалась, но государство по разным причинам препятствовало их осуществлению. Хороший анализ ситуации можно найти в работах покойного православного историка Дмитрия Владимировича Поспеловского († 2014), основанных на оригинальных источниках. (Помню, как в свою бытность хранителем архивных фондов ЦГИА (ныне РГИА), выполнял его заказы и доставлял ему «дела» из Синодального хранения.) Дальнейшие замечания приводятся преимущественно по его работам.

Как отмечает другой православный историк, присяга членов Синода императору как главе Церкви «почти 200 лет смиренно переживалась русской иерархией как кровоточащая, незараставшая рана, как незаслуженное наказание со стороны светской власти всегда лояльного духовенства, …пока не сделалась совершенно нестерпимой даже для сознания такого знаменитого консерватора, как К. П. Победоносцев». 23 февраля 1901 года «кошмарная присяга бесшумно была погребена в Архиве Синода» [6].

«Церковь проснулась, бурлила, полная надежд и свежих жизненных соков <…>. Единственным реальным и ответственным отзывом царя на эти голоса должно было быть разрешение немедленного созыва Собора и предоставление Церкви свободы. Казалось, всё к этому идет. По просьбе Синода царь разрешил созвать в марте 1906 года Предсоборное присутствие с участием епископов, духовных лиц, учёных и общественных деятелей, под председательством Петербургского митрополита. Присутствие заседало до декабря 1906 года, его протоколы, изданные затем отдельно, и сводный доклад, рекомендовавший немедленный созыв Собора, были представлены государю. Была проделана колоссальная и конструктивная работа, подготовлены темы для разработки будущим Собором, включавшие в себя полное переустройство Церкви на принципах соборности. Не все участники Присутствия были за восстановление патриаршества. <…> Однако сторонники восстановления патриаршества победили в подкомиссии 14-ю голосами против 8-ми.

Но на всё это последовала холодная и обезнадеживающая резолюция царя от 25 апреля 1907 года: «Собор пока не созывать». Была слабая надежда, что царь разрешит Собор в юбилейном 1913 году, но миновал и 1913 год. Последним напоминанием царю о непримирённости Церкви с её неканоническим состоянием было прошение всего думского духовенства в составе 46 депутатов, поданное царю в 1916 году. В прошении этом говорилось о необходимости немедленно восстановить соборность управления Церковью, с тем, чтобы государство отказалось от своего взгляда на православное духовенство как на инструмент внутренней политики правительства. Царь оставался глух к голосу Церкви» [7].

Думается, в этом – ответ на наш главный вопрос о соотношении монархии и патриаршества.

Если царь при коронации «уподобляется» Самому Христу (становится «Помазанником», то есть «Христом»!) и «получает благодатные дары для управления не только Русским государством, но и Церковью» (Н. Суворов), то зачем же Церкви второй «глава»? Тем более, что Патриарх при интронизации Христу не уподобляется, «дополнительной» благодати не получает и остаётся таким же архиереем (только первым среди равных), а значит он – ниже самодержца (или самодержицы)! Такова была порочная, но лестная для наших царей логика, отказаться от которой они не хотели. Не имея мудрости и решимости выпустить Церковь из медвежьих лап навязанной Петром синодальной системы, император Николай II сам вынес себе приговор. Чаша унижения Православной Церкви переполнилась: она больше не может и не хочет жить по-старому, и свободу ей дадут те, кто его – недальновидного «главу» Церкви – свергнет.

«Но всё же остается вопрос, – справедливо вопрошает далее Дмитрий Поспеловский, – если в Церкви было такое единогласное недовольство синодальной системой, почему в бурные 1905 – 1906 годы, когда мирское общество добилось стольких свобод, единственно Церкви не удалось отвоевать для себя почти ничего? – И отвечает. – Ответ на этот вопрос лежит в нескольких плоскостях.

Во-первых, мирское общество в целом оставалось далёким от Церкви и её интересов. Борясь за гражданские права и свободы, оно (за редким исключением воцерковлявшегося меньшинства интеллигенции) не принимало во внимание Церковь, привыкнув смотреть на неё как на какой-то отросток государственности, её «православное ведомство». Более того, будучи в массе атеистической или, во всяком случае, агностической, толкая народ к революции, интеллигенция не хотела видеть Церковь сильной, независимой и духовно-авторитетной в глазах народа, ибо она тогда стала бы серьёзным нравственным барьером на пути революции и террора. Так что, как это ни парадоксально, синодально-бюрократическая система устраивала и правительство, и радикальную левую интеллигенцию.

Во-вторых, для Церкви, взращённой на традиции «симфонии», неприемлемы были те методы борьбы, к которым прибегало мирское общество: резкие атаки и пропаганда против правительства в печати и на собраниях, ультиматумы, угрозы, забастовки и бойкоты, не говоря уж о шантаже и терроре.

В-третьих, «богобоязненные» и «благочестивые» российские государи привыкли смотреть на Церковь как на «своё хозяйство», и они знали, что к вышеупомянутым методам борьбы Церковь в целом не прибегнет. Значит, и опасаться её нечего. Церковные реформы можно отложить на самый конец – потерпит».

«Против государства и Церкви работала не только пропаганда левых партий, но и дискредитирующая деятельность Распутина и его ставленников епископов. В 1916 году министр земледелия Александр Кривошеин (пророчески) говорил французскому послу в России Морису Палеологу: «Никогда не падал Синод так низко. Именно так надо бы действовать, стремясь истребить в народе всякое уважение к религии, всякую веру. Право, я сам порою начинаю верить, что Распутин – антихрист. В тот день, когда царизм, находясь в опасности, захочет опереться на Церковь, он не найдёт ничего». «В самих церковных кругах росли антиправительственные настроения и критическое отношение к внутреннему состоянию Церкви. Протестуя против рукоположения недостойного кандидата-распутинца по требованию Царского села (императорская резиденция), известный митрополит Антоний (Храповицкий) (позднее – эмигрант и монархист!) сказал, что «если Царское село прикажет, Синод и мерина сивого архиереем поставит»».

«Предреволюционные годы развеяли широко распространенную в русском обществе иллюзию, что простой народ весь благочестив и послушен Церкви, а, следовательно, через неё – и государю. …Семена нигилистической пропаганды, рассеиваемые радикальной интеллигенцией, …давали свои плоды. Уже с 1906 года в Синод шли тревожные докладные записки из епархий, особенно из таких промышленных, как уральские, о массовом отходе рабочего люда от Церкви. Один такой отчёт говорит об агитации среди рабочих под лозунгом «нет Бога, долой Церковь!», а «за Церковь ратующих почти не видно», так как почти все семинаристы, студенты и школьники – дети духовенства – на стороне революционеров. Отчет обвиняет духовенство в лени и нежелании преподавать в церковноприходских школах, что и повело к хире́нию последних и росту земских школ, где «учителя ведут пропаганду против Церкви». Автор призывает к восстановлению соборности и соборов на всех уровнях, чтобы оздоровить и сплотить Церковь, активизировать её, в частности, серьёзно заняться изданием броской и захватывающей литературы для масс, «иначе надвигается катастрофа»».

Удивляться не приходится: казённая синодальная чиновничья церковность, сама того не желая, плодила формальных – лишь по факту крещения – «православных» христиан, приносивших на службу обязательную справку об однократном в год причащении (свидетельство лояльности государственной идеологии). Воспитательная и просветительская деятельность отдельных пастырей (даже таких, как знаменитый св. Иоанн Кронштадтский) не могла переломить ситуацию.

«Общеизвестны отчеты армейского духовенства о том, что, после освобождения солдат Временным правительством от обязательного исполнения обрядов и таинств Церкви, процент солдат, записанных православными и соблюдавших таинство причащения, сократился с почти 100% в 1916 году до менее 10% в 1917 году. Но для наблюдательных офицеров это не было неожиданностью. Генерал Антон Деникин пишет, что «поступавшая в военные ряды молодежь к вопросам веры и Церкви относилась довольно равнодушно» и «духовенству не удалось вызвать религиозного подъёма среди войск». Не способствовали этому и молодые офицеры. И Деникин приводит такой случай из первых послефевральских дней. Солдаты построили незадолго до этого себе походную церковь. И вот молодой поручик решил поселить в ней свою роту. Больше того, в алтарной части он выкопал яму под отхожее место! Деникин задает вопрос: «Почему 2–3 тысячи русских православных людей [солдат]… равнодушно отнеслись к такому осквернению… святыни?» Вот это и были всходы, выросшие из тех семян, о которых предупреждал выше цитированный екатеринбургский священник. На них вскоре появятся ядовитые плоды вроде Союза воинствующих безбожников и его преемников».

Этим явлением можно объяснить реплику одного из депутатов на Соборе 1917–1918 годов: «Говорим, что за нами 110 миллионов православных, а, может быть, их только 10 миллионов»» [8].

Думается, таков же был процент реально верующих православных христиан в России (а не по записи в «Ведомство православного исповедания» по факту крещения), как и солдат (преимущественно крестьян, традиционно «хранителей православной веры»), пришедших к Пасхальному причастию в 1917 году по велению сердца, а не потому, что раньше их водили строем: «»ать-два!» – в церковь к причастию!»

«Но царь и его окружение предпочитали жить сказками о непоколебимости Церкви и её опоры в народе, откладывать церковные реформы на «самый конец». А конец наступил неожиданно быстро и бесповоротно!» [9]

Кратковременный ренессанс

После падения самодержавия для нашей Церкви наступили короткие месяцы подлинного ренессанса. Помню, на лекции отец Георгий Митрофанов нам говорил, что именно при Временном правительстве Русская Церковь пользовалась наибольшей свободой за всю свою историю. Предстояло преодолеть немалые трудности, фактически структурно родиться заново.

Дело в том, – пишет далее Дмитрий Поспеловский, – что, «не имея канонического главы (патриарха) и традиционной соборной структуры, которая обеспечивала бы двустороннюю связь центра с периферией, Церковь вступила в революцию разъединённой, а с отречением царя – формального земного главы Церкви – и обезглавленной. В условиях общего распада государственности Церковь осталась без инфраструктуры, и каждому было ясно, что виной тому – монархический абсолютизм. Антимонархические настроения выразились в отказе синодального епископата выполнить просьбу обер-прокурора – обратиться к народу и поддержать распадавшуюся монархию. Вместо этого Синод одобрил 17 марта решение великого князя Михаила передать вопрос о власти на усмотрение будущего Учредительного собрания…».

«Вообще настроения духовенства, особенно приходского, были в момент прихода к власти Временного правительства весьма радикальны. Уже в марте члены Думы из духовенства совместно с некоторыми светскими думскими депутатами и общественными деятелями образовали Совет по делам Православной церкви. …Он успел провести ряд съездов епархиального духовенства, принимавших либеральные резолюции в поддержку Временного правительства и созыва Поместного собора. А Екатеринодарский съезд высказался за выборность епископата духовенством и мирянами из числа не только монашеского, но и белого духовенства. Аналогичные съезды прошли по многим епархиям. <…> В некоторых епархиях епархиальные съезды свергли непопулярных епископов: были уволены на покой епископы, наиболее запятнавшие себя связью с Распутиным (между 6 и 20 марта ст. ст.): митрополит Петроградский Питирим и Московский Макарий, архиепископ Тобольский Варнава (с назначением на его место епископа Гермогена, который был сослан по приказу Николая II за публичное выступление против Распутина) и Сарапульский Амвросий. На место их были избраны, в частности: Тихон – митрополитом Московским, Вениамин – митрополитом Петроградским, Гермоген – архиепископом Тобольским и пр.». События развивались стремительно.

«20 марта (2 апреля) Временное правительство объявляет равенство всех религий перед законом, отменяет любые религиозные и национальные ограничения.

29 апреля (12 мая) Синод выпускает обращение к Церкви восстановить древний православный принцип выборности епископата и учреждает Предсоборный совет для подготовки Поместного собора.

20 июня (3 июля) Синод принимает «Временное положение о православном приходе» – кладётся начало возрождению самоуправляемого прихода, а следовательно, и активизации мирян в Церкви. <…>».

25 июля (7 августа) вместо Владимира Львова обер-прокурором назначается Антон Владимирович Карташёв, «известный молодой историк Церкви, человек глубоко церковный, будущий профессор церковной истории в парижском Свято-Сергиевском богословском институте». Он станет последним обер-прокурором в истории нашей Церкви.

«В связи с предстоящим Собором, т. е. с выходом Православной Церкви из подчинения правительству, 5 (18) августа отменяется пост обер-прокурора и Карташёв назначается первым министром исповеданий в новообразованном министерстве под таким же названием. <…>».

Ещё раньше, 10 (23) июля, «Предсоборный совет опубликовал правила выборов на предстоящий Собор. На всеобщем приходском собрании выбираются выборщики на благочиннический съезд: участвуют в выборах «на равных правах лица обоего пола православного исповедания»; выборщиками является весь причт прихода по должности и миряне мужского пола не моложе 25 лет, выбранные в количестве, в два раза превышающем численность причта данного прихода. Благочи́нническое избирательное собрание «избирает закрытым голосованием выборщиков на епархиальное избирательное собрание в количестве двух клириков (…один должен быть в сане пресвитера) и трёх мирян». Епархиальное собрание «избирает закрытым голосованием пять членов Собора»: двух клириков (один обязательно священник, второй может быть викарным епископом, диаконом, псаломщиком или тоже священником) и трёх мирян. Епархиальные архиереи отправляются на Собор по должности.

15 (28) августа 1917 года, в праздник Успения Божией Матери, в Москве открылся первый Поместный собор Российской Православной Церкви за 217 лет. Избрано на него было 564 депутата: 73 архиерея, 192 приходских клирика и 299 мирян». Соборные заседания продолжались до сентября 1918 года и завершились его вынужденным самороспуском. Многие накопившиеся за два столетия вопросы были лишь обозначены. Но главное деяние Собора – это восстановление Патриаршества. Дмитрий Поспеловский, говоря о спорах (не все хотели Патриарха), приводит замечательную реплику простого человека: «… Возможно, не меньший эффект произвели слова одного крестьянского делегата, говорившего от лица широких масс верующих крестьян: «Нет у нас больше царя-батюшки, которого мы бы любили. А потому как Синод любить невозможно, мы, крестьяне, хотим, чтобы был Патриарх»!» [10]

Первым постсинодальным патриархом Московским и всея России стал избранный по тайному жребию (по воле Божией) митрополит Московский Тихон (Беллавин). Избрание состоялось 5 (18) ноября 1917, уже после свержения Временного правительства, а его интронизация была приурочена к символическому дню – 21 ноября (4 декабря), – к празднику Введения во Храм Пресвятой Богородицы.

Церковь вступила в новейший – и трагический – период своего бытия. Впрочем, это уже совсем другая история…

Примечания

[1]

[2] Поспеловский Д. Православная Церковь в истории Руси, России и СССР. М., 1996. С. 13.

[3] Сначала патриарх был вполне лоялен и придерживался иконоборческих взглядов, в чём принёс публичную клятву, но затем чудовищная политика императора-садиста, ненавидевшего монахов, главных защитников иконопочитания (их заставляли прилюдно жениться на монахинях или массово казнили на ипподроме), вызвала его ропот. Патриарх отказался быть послушным орудием императора и стал сочувствовать иконопочитателям. За это по доносу был низложен и сослан на При́нцевы острова. Новым главой Константинопольского патриархата стал некий Никита, варвар по происхождению, ярый иконоборец и такой же сластолюбец, как император. Но царю этого было мало! (Нам это ничего не напоминает?) Сосланного патриарха Константина, абсолютно не опасного для императора, в октябре 767 года привезли в Константинополь. Вот что сообщает хронист Феофан Исповедник: «Тиран Константин так жестоко избил его, что он не мог ходить на ногах своих, потому царь приказал его нести на носилках и посадить на приступках Великой церкви (Святой Софии). При нем находился секретарь с томом бумаг, в котором описана вина его. Весь народ из города по повелению царя был тут собран зрителем; бумаги читались во услышание всего народа; по прочтении каждой главы секретарь бил его в лицо в присутствии и при глазах патриарха Никиты, который сидел на престоле своём. Потом подняли Константина, поставили прямо на амвон; Никита взял бумаги, послал епископов снять с него омофор и предал его проклятию, назвав его скотиопсин («помрачённым»). Затем его вытолкали в спину из церкви. В тот же день на ипподроме выдергали ему ресницы и брови, выдергали всю бороду и все волосы с головы; потом одели в шелковый без рукавов мешок, посадили на осла наизворот осёдланного, за хвост которого он должен был держаться, и вели его чрез малый на великий ипподром, и весь народ и все стороны смеялись и плевали на него. Осла тащил внук его Константин, уже с отрезанным носом. Когда он был посреди двух сторон зрителей, то все сошли с мест своих, плевали на него и бросали пылью. Приведши его к Мете [Месе, главной улице Константинополя], сбросили его с осла и топтали шею его. Потом посадили пред народом, и он должен был слушать от них насмешки и ругательства, пока кончились игры… По сему приговору он был обезглавлен на Собачьей площадке. Голову его, привязанную за уши, повесили в Милии на три дня для показания народу, а тело, привязав к веслу, повергли вместе с насильственно умершими. Чрез три дня туда же бросили и главу его» (http://sev-orth-univ.ucoz.ru/lektions/lek9.html#_Toc393194347).

[4] Подробнее см.: Рубан Ю. «Весёлая царица» (К 250-летию со дня кончины Елизаветы Петровны) // Бренное и вечное. Человек в пространстве российской государственности: мифология, идеология, социокультурная практика: Материалы Всерос. Науч. конфер. 13–14 декабря 2011 г. / Редкол. А. П. Донченко и др. – Великий Новгород: изд. НовГУ, 2012. – С. 264–267; а тж.: «ЦЕРКВОЛЮБИВАЯ ЕЛИЗАВЕТА» (Власть и Церковь в императорской России).

[5], [5]

[6] Карташёв А. В. Очерки по истории Русской Церкви. Том II. – СПб., 2004. С. 437.

[7]

[8] Поспеловский Д. Православная Церковь в истории Руси, России и СССР. М., 1996. С. 214.

[9]

[10]